[Toll-Gate]

Редъярд Киплинг
Братец Квадратные Носы
(из сборника "Награды и феи")

(собственный перевод)

Аннотация от переводчика: Встреча с прошлым в один летний и сумрачный вечер; история лета 1793 года времен войны Англии и Франции.

Поездка на побережье подходила к концу. Они вышли погулять, пока паковали их багаж, и прошли через меловые холмы к тусклому вечернему морю. С отливом берег обнажился, и легкая рябь печально бежала по волнам от Ньюхейвена до длинного, серого Брайтона, чей дым затянул небо над проливом.
Они дошли до Ущелья, где береговой утес возвышался над водой лишь на несколько футов. На краю его стоял ворот, чтобы поднимать гальку с пляжа внизу, чуть дальше раскинулись дома береговой стражи, и турок в тюрбане, носовая фигура со старого корабля, пристально глядел на них со стены.
— Слава Богу, завтра мы в это же время уже будем дома, — произнесла Юна. — Ненавижу море!
— Я думаю, когда ты посреди него, все нормально, — отозвался Дэн. — Вот на его берегах не слишком-то весело.
Кордри, один из береговых стражников, вышел из дома, навел свою подзорную трубу на рыбачьи лодки, затем с щелчком сложил ее и пошел прочь. Он становился все меньше и меньше, пока шагал по краю обрыва, где ровные куски белого мела, белого даже в ночи, через каждые несколько ярдов обозначали тропку.
— Куда это Кордри направился? — спросила Юна.
— Пройдет полпути до Ньюхейвена, — ответил Дэн. — Там встретит ньюхейвенского стражника и повернет назад. Он говорит, если береговая охрана покончит с обходами, то рано или поздно вновь появятся контрабандисты-смагглеры.
Из-под утеса чей-то голос затянул песню:
— Над Телскомб-Тай светила луна,
Над Телскомб-Тай, в темной ночи.
Всадников-смагглеров видала она,
Все хорошо в темной ночи.
На каменистой тропе внизу послышался шорох шагов, и оттуда поднялся смуглый, сухощавый человек в опрятной коричневой одежде и башмаках с квадратными носами, а следом за ним — Пак.
— Три лодки из Дюнкерка к берегу идут! — продолжил песню незнакомец.
— Тссс! — одернул его Пак. — Ты мешаешь этим добропорядочным молодым людям.
— О! Неужели? Миль пардон! — он пожал плечами, чуть-чуть не дотянувшись до ушей, широко раскинул руки и быстро заговорил по-французски. — Не понимаете? — спросил он. — Попробую на нижненемецком.
И он легко перепрыгнул на другой язык, переменив свой голос и манеры так, что детям показалось, будто перед ними стоит совершенно другой человек. Но его темно-карие глаза весело блестели на худом лице, и дети почувствовали, что такой взгляд вовсе не подходит к прямому, строгому, темно-коричневому камзолу, коричневым кюлотам до колена и широкополой шляпе. Волосы у незнакомца были связаны в короткий хвостик, который всякий раз задорно подпрыгивал, когда он поворачивал голову.
— Подловил! — рассмеялся Пак. — Кем бы ты ни был от роду и по крови, Фараон, говорить на английском, французском или немецком — нет почти никакой разницы.
— О, она все же есть, — торопливо вставила Юна. — Мы еще не начали учить немецкий, а к французскому вернемся только на следующей неделе.
— Разве вы не англичанин? — поинтересовался Дэн. — Мы слышали, как вы только что пели.
— Ага! Это была часть меня из Сассекса. Папаша взял в жены девушку из Булони, и француженкой она осталась до конца своих дней. Она, конечно, была из Ореттов. Мы, Ли, обычно женимся на ком-то из этого рода. Может, вам встречалась поговорка:
Ли и Оретты, Оретты и Ли,
Словно в одном порту корабли.
Если смагглерством жить нельзя,
Побегут ли они за моря?
— То есть, вы — контрабандист? — воскликнула Юна и одновременно с ней заговорил Дэн:
— И много вы перевезли тайком?
Мистер Ли торжественно кивнул.
— Имейте в виду, — произнес он, — я не желаю, чтобы все человечество занялось контрабандой — да люди в большинстве своем и не смогут! — но я-то вошел в это дело, как вы можете видеть, по праву законного наследника, — и он махнул рукой в сторону пролива, — причем с обоих берегов. Все в моей семье занимались контрабандой, разве что еще и играли на скрипке. Оретты обычно вывозили добро из Булони, а мы, Ли, принимали груз здесь и переправляли его в Лондон самой безопасной дорогой.
— А где же вы тогда жили? — спросила Юна.
— В нашем занятии главное — жить не слишком близко к тому месту, где обделываешь делишки. Мы держали небольшой рыбачий смак в Шорхеме, а в остальном мы были честными земледельцами, из Уормингхерста под Вашингтоном, на Брамберской дороге, в старой усадьбе Пенна.
— А! — воскликнул Пак и присел на край ворота. — Кажется, я припоминаю кое-что про Ли из Уормингхерста.
В Уормингхерсте такого Ли никому не найти,
Чтоб цыганское сердце не билось в груди.
Сдается мне, что это правда, Фараон.
Фараон рассмеялся.
— Правда, как есть, — заметил он. — Но моя-то цыганская кровь изрядно разбавлена, раз я принялся за более житейское занятие.
— За контрабанду? — жадно спросил Дэн.
— Нет, за торговлю табаком.
— То есть вы хотите сказать, что бросили смагглерство и стали торговать... табаком? — Дэн выглядел таким разочарованным, что все невольно рассмеялись.
— Извини, но торговцев табаком пруд пруди, — ответил Фараон. — Кстати, скажите мне, как далеко отсюда до той рыбацкой лодки с заплаткой на парусе?
— Не дальше мили, — Пак едва взглянул в ту сторону.
— Да, где-то так. На глубине семи морских саженей под ней чистый песок. На этом месте дядя Оретт топил бочонки с бренди, а мы потом вылавливали их и везли в Ущелье, где уже стояли пони, готовые отправиться в путь. Как-то раз, одной густой январской ночью девяносто третьего, мы с отцом и дядей Лотом вышли в море из Шорхема, и нас уже ждал мой другой дядя, Оретт, и кузены Лестренджи с новогодними подарками от родни нашей матушки. Я помню, тетушка Сесиль прислала мне вязаную красную шапку, из которой я потом не вылезал. Французы тогда устроили Революцию, и такие шапки были в большой моде. Дядя Оретт рассказал нам, что королю Людовику отрубили голову, и, что еще хуже, английские корабли обстреляли укрепления Бреста. Этим новостям не было и недели.
«Опять война, значит. А мы только-только начали мирно жить, — промолвил отец. — Почему люди короля Георга и короля Людовика не могут залезть в солдатский мундир сами и выяснить, кто прав, без нас?»
«Мне б тоже этого хотелось, — мрачно ответил дядя. — Но они куда как охотней заставят идти за себя других. У нас уже вовсю рыщут вербовщики. Берегитесь своих».
«После этого нашего дельца я собирался обосноваться на берегу и до поры растить капусту, но мне бы хотелось, — отец взял новогодние подарки под мышку и пошел к борту люггера; юный Лестрендж освещал ему дорогу фонарем, — мне бы хотелось, чтобы ребятам, которые так легко развязали войну, тоже пришлось почувствовать на себе, что такое перевезти лишь один товар в месяц за всю зиму. Они б прозрели, каково честно зарабатывать на хлеб».
«Ладно, я вас предупредил, — заключил дядя. — Мне стоит ускользнуть, пока не пришел каттер береговой охраны. Передай сестре, что я люблю ее, и позаботься о бочонках».
Я крепко запомнил, как он взмахнул рукой, и юный Этьен Лестрендж погасил фонарь.
Пока мы вылавливали бочонки со дна, сгустился плотный туман. Хоть мы и слышали, как пони стучат подковами на берегу, отец рассудил, что для меня рискованно вести смак назад. Они с дядей Лотом сели в лодку, и я остался в одиночестве наигрывать мелодии на скрипке, чтобы они нашли обратный путь.
Почти тут же я услышал звук пушечных выстрелов. Мне показалось, что два из них были выпущены из тех трехфунтовых орудий, что были на борту у дяди Оретта; ночью он никогда не выходил безоружным в море. Потом послышался еще один залп и тут же следующий, и я узнал пушки капитана Гидденса с каттера береговой охраны. Он был щедр на комплименты, но пушки предпочитал наводить собственной рукой. Я прекратил играть и весь превратился в слух; за пеленой тумана я услышал, как подходят французские корабли, и внезапно над мачтой смака показался бушприт. Не было времени рассуждать или звать на помощь. Я помню, как смак накреняется, и вот я уже стою на шкафуте напротив корабельного борта, который переворачивает наше суденышко, и меня томит надежда, что я смогу уцепиться хоть за что-нибудь. Затем прямо перед моим носом возникает квадрат амбразуры, а за ней — свет фонаря. Шкафут начал уходить из-под моих ног, и я прыгнул изо всех сил и еле успел зацепиться и проскочить на французский корабль. Я — и моя скрипка.
— Боже! — воскликнула Юна. — Вот это приключение!
— Кто-нибудь заметил вас? — поинтересовался Дэн.
— Там никого не было. Я попал на нижнюю палубу, ниже батарейной; по правилам она не должна быть полностью открыта. Вся команда была наверху, у пушек. В темноте я скатился в кучу чего-то мягкого, и меня сморил сон. Когда я проснулся, вокруг меня сновало немало народу, они знакомились и горевали, точь-в-точь, как рассказывал мне отец о завербованных в прошлой войне. Вскоре я узнал, что их всех действительно заманили на борт вербовщики и бросили здесь на произвол судьбы. Корабль звался Эмбускад, и это был тридцатишестипушечный фрегат Республики. Два дня назад он под командованием капитана Жана-Батиста Бомбара вышел из Гавра и теперь направлялся в Соединенные Штаты, чтобы привезти туда посла французской Республики по имени Жене. Из-за пушек в тумане команда всю ночь готовилась к бою. Дядя Оретт и капитан Гидденс обменялись приветствиями где-то за Ньюхейвеном, и фрегат тихо прошел мимо, даже не заметив, что протаранил наш смак. На борту было полным-полно незнакомцев, которые знать друг друга не знали, и я подумал, что одним больше, одним меньше — никто не заметит, поэтому напялил красную шапку тети Сесиль на макушку, засунул по французскому обычаю руки в карманы и принялся, как говорят французы, кружить по кораблю, пока не нашел корабельную кухню.
— Гляньте! Еще один и здоровый, — сказал мне кок. — Возьми-ка завтрак и отнеси гражданину Бомбару.
Я отнес поднос в капитанскую каюту, но у меня язык не повернулся назвать этого Бомбара «гражданином». О нет! Я почтительно звал его «мой капитан», так же, как дядя Оретт обращался к своему капитану, когда служил на флоте короля Людовика. Бомбару это понравилось. Он сделал меня своим слугой, и после уже никто не задавал мне никаких вопросов, да и я на всем пути в Америку вкусно ел и не надрывал живот работой. И капитан, и его офицеры постоянно говорили о политике, поэтому когда Посол Жене набивал свой желудок и начинал после обеда рассуждать, пропуская любые возражения мимо ушей, грачиная стая не перекричала бы разговоров в каюте. Пока я прислуживал за столом и слушал их рассказы, я начал потихоньку узнавать тех людей, кто делал революцию. В их честь одну из шестифунтовых пушек на полубаке прозвали Дантоном, вторую — Маратом. Я обычно играл на скрипке, сидя на якорном вороте между ними. День за днем Бомбар и месье Жене твердили о том, что сделала Франция, и как Соединенные Штаты присоединятся к ней, чтобы покончить с англичанами в этой войне. Месье Жене добавлял, что он почти заставил Америку сражаться за Францию. Он был прям и груб, но мне нравилось его слушать. Я всегда пил за чье бы то ни было здоровье, если произносили тост — особенно за гражданина Дантона, отрубившего голову королю Людовику. Любой англичанин ужаснулся бы, но меня спасала моя французская кровь.
Правда, она не оберегла меня от лихорадки, которую я подхватил за неделю до того, как Месье Жене сошел на берег в Чарльстоне; и все, что от меня осталось после кровопусканий и пилюль, был лишь немой ужас, бродивший меж палуб. Хирург по имени Карагэн держал меня там, чтобы я помогал ему с перевязками; я был слишком слаб, чтобы прислуживать Бомбару. Признаться, я мало помню следующие несколько недель, пока я наконец не почуял запах сирени. Я выглянул из орудийного порта и увидел, что мы пришвартовались у края пристани, и впереди раскинулся цветущий городок из красного кирпича, и вся зелень мира Господня манила меня к себе, на берег.
«Где это мы?» — спросил я у лазаретного старшины. Старый Пьер Тифань — вот как его звали.
«Филадельфия, — ответил он. — Ты все пропустил. На следующей неделе мы уходим».
Я лишь отвернулся и пылко заявил, что мне хочется остаться среди сирени.
«Если это вся твоя беда, — произнес старик, — то иди прямиком на берег. Никто не остановит тебя. Они все посходили с ума на этих берегах — и французы, и американцы. Я такую войну не понимаю»
Он служил еще у короля Людовика.
Ноги почти меня не держали, но я преодолел слабость и вышел на палубу, напоминавшую ярмарку в базарный день. Фрегат был наводнен нарядно одетыми джентльменами и леди, сновавшими туда и сюда. Они пели и размахивали французскими флагами, пока капитан Бомбар, его офицеры и да, с ними был кое-кто из команды, толковали всем и каждому о войне с Англией. Они то и дело восклицали: «Долой Англию!», «Долой Вашингтона!», «Да здравствует Франция и Республика!». Я никак не мог их понять. Мне хотелось поскорей выбраться из этой суматохи юбок и шпаг и сесть где-нибудь в поле. Один из джентльменов обратился ко мне: «Скажите, у вас на голове — подлинная шапка свободы?» Это была та же самая шапка, что связала мне тетушка Сесиль, и она уже почти износилась. «Конечно! — отвечал я. — Прямиком из Франции». «Я дам вам за нее шиллинг», — сказал он, и я — с деньгами в руке и со скрипкой подмышкой — протиснулся к выходу и сошел на берег. Я оказался словно во сне: луга, деревья, цветы, птицы, дома, люди, всевозможные и великолепные! Я посидел на лугу и чуть-чуть поиграл на скрипке, а потом пошел бродить по улицам, и оглядывался, и нюхал, и прикасался ко всему, точно щенок на ярмарке. Знатные люди сидели на белоснежных ступеньках крылец своих домов, и какая-то девушка бросила в меня пригоршней сиреневых кистей, а когда я без задней мысли сказал ей «Мерси», она воскликнула, что влюблена во французов. Любить их в этом городе было модно. Здесь я видел трехцветных флагов больше, чем когда-либо в Булони, и всяк кричал о войне с Англией. Толпу приветствовал наш французский посол, тот самый месье Жене, которого мы оставили в Чарльстоне. Он ехал верхом, да с таким видом, будто все здесь принадлежит ему, и приказывал всем и каждому отправляться воевать с англичанами. Да вот только я уже это слышал. Потом я оказался на длинной и прямой улице, широкой, как Бройль, где джентльмены скакали на лошадях. Как я люблю лошадей! Никто не останавливал их, и один человек пояснил мне, что это специальная улица для скачек, под названием Рейс-Стрит. После я увязался за какими-то неграми, ведь мне еще не доводилось их видеть так близко, но вскоре оставил их и помчался за величественным и меднокожим человеком с перьями в волосах; за ним волочилось красное одеяло. Прохожий сказал мне, что это настоящий краснокожий индеец и зовут его Красный Мундир, и я повернул за ним в проулок от Рейс-Стрит ко Второй улице, и оттуда до меня донеслись звуки скрипки. Как я люблю игру на скрипке! Индеец остановился у лавки булочника — лавки Конрада Герхарда — и купил несколько сладких пирогов. Когда я услышал цену, мне тоже захотелось купить парочку, но индеец спросил меня по-английски: голоден ли я? «О да!» — вырвалось у меня в ответ. Должно быть, выглядел я до полусмерти отощавшим. Он отворил дверь на лестницу и показал мне жестом подниматься. Мы вошли в маленькую грязную комнату, где со всех сторон нас окружили музыкальные инструменты, и толстый человек у окна играл на скрипке, окутанный миазмами лекарств и сыра, поджидавшими минуты, чтобы сбить вас с ног. Им это удалось, я начал терять сознание, и толстяк подскочил ко мне, чтобы отвесить пощечину. Я упал прямо на старый спинет, заставленный коробочками с пилюлями, и они разлетелись по полу. Индеец не моргнул и глазом.
«Собирай пилюли! Собирай, ну же!» — хрипло закричал толстяк.
Я начал подбирать их — сотни, тысячи, намереваясь проскочить под локтем индейца и бежать отсюда, но у меня сильно закружилась голова, и я сел. Толстяк вернулся к своей скрипке.
«Тоби, — сказал индеец после долгого молчания. — Я привел мальчика кормить, а не бить».
«То есть? — удивился Тоби. — Разве это не Герт Шванкфельдер? — он положил скрипку и хорошенько посмотрел на меня. — Господи! — воскликнул он. — Я ударил не того мальчика! Это не новенький мальчик! Почему ты не новенький мальчик? Почему ты не Герт Шванкфельдер?»
«Не знаю, — ответил я. — Джентльмен в лососевом одеяле привел меня».
Вновь заговорил индеец:
«Он голоден, Тоби. Христиане всегда кормят голодных. Потому я привел его».
«Надо было сразу об этом сказать», — проворчал Тоби. Он поставил передо мной тарелки, и индеец положил на них хлеба и свинины и нацедил мне рюмку мадеры. Я рассказал им, что ушел с французского корабля, куда попал из-за матери-француженки. Это правда, если как следует подумать, да и я приметил, что все французское в Филадельфии было в моде. Тоби и индеец пошептались, а я продолжил собирать пилюли.
«Тебе, что, пилюли нравятся?» — вдруг спрашивает Тоби.
«Не-а, — отвечаю я. — Мне не раз приходилось видеть, как наш корабельный доктор закатывает их».
«Хо! — и он показывает мне две бутылочки. — Это что, по-твоему?»
«Каломель, — говорю я. — А в другой — сенна».
«Верно, — отвечает он. — Я неделю пытался научить Герта Шванкфельдера их различать, и все безуспешно. А игра на скрипке тебе нравится?» — он только заметил мой инструмент на полу.
«О да!» — восклицаю я.
«Ага! — тут он обрадовался и провел смычком по струнам. — Что это за нота?»
Он сыграл ноту «ля», и я тут же сказал ему об этом.
«Брат мой, — он поворачивается к индейцу. — Я верю в руку Провидения! Я опасался, что если взять этого Герта, то придется ходить играть на верфи; вдруг он не сможет слушать моей скрипки? А теперь посмотри на этого юношу и скажи, что ты думаешь».
Индеец глядел на меня долго. На стене висели музыкальные часы, и как только начали бить куранты, из них вышли куколки и закружились в танце. Он глядел на меня все то время, пока играла музыка.
«Хороший, — наконец отвечал он. — Хороший мальчик».
«Что ж, замечательно, — заключил Тоби. — Теперь я поиграю на скрипке, а ты, брат, воспоешь Ему хвалу. А ты, юноша, сбегай вниз, в лавку, и скажи, что теперь ты — юный Герт Шванкфельдер. Лошади у морского дьявола на дне! Если у тебя есть вопросы, спрашивай — я отвечу».
Я оставил их петь гимны и спустился вниз к старому Конраду Герхарду. Тот нисколько не удивился, когда услышал, что я теперь юный Герт Шванкфельдер. Он хорошо знал Тоби. Жена Герхарда без единого слова провела меня на задний двор, и вымыла меня, и постригла под горшок, и уложила спать. О, как я спал! Как мне хорошо спалось в маленькой комнатке за печью с окнами на цветущий сад! Я не знал, что этой ночью Тоби сходил на Эмбускад и выкупил меня у хирурга Карагена за двенадцать долларов и дюжину пузырьков с маслом Сенеков. Караген хотел новый шнур на свой мундир, и он знал, что долго я не проживу, потому внес меня в список «уволенных по болезни».
— Мне нравится Тоби, — заметила Юна.
— Кто он был таков? — спросил Пак.
— Аптекарь Тобиас Херт, — отозвался Фараон. — Вторая улица, номер сто и восемнадцать. Тот самый прославленный человек с маслом Сенеков, который жил каждые полгода среди индейцев. Но дайте истории идти своим чередом, так же, как темно-бурой кобыле Тоби самой брести до Лебанона.
— А почему он сказал, что она на дне у морского дьявола? — поинтересовался Дэн.
— Это была шутка. Его кобыла стояла во дворе таверны «Олень», под шляпной лавкой Дэви Джонса, а вы, небось помните, как кличут морского дьявола. Индейские приятели Тоби тоже оставляли там своих лошадок, когда навещали его. Я приглядывал за ними, когда не нужно было закатывать пилюли под скрипку Тоби и гимны Красного Мундира. Мне нравилась такая жизнь. Хорошая еда, несложная работа, чистая и удобная одежда, много музыки, да еще и тихие, улыбчивые немцы вокруг, которые разрешали мне сидеть в их садах. В первое же воскресенье Тоби отвел меня в церковь на Моравской аллее, и там тоже был разбит сад. Женщины носили чепчики с длинными ушками и косынки на плечах. Они входили через одну дверь, а мужчины — через другую, и при входе можно было увидеть медное паникадило и негритенка, который продувал мехи органа. Я принес скрипку Тоби, и он играл столь прекрасно, словно хотел бросить вызов и органу, и церковному пению. Только ему эти простодушные люди разрешали так делать. Они омывали друг другу ноги, чтобы не впасть в высокомерие, но, видит Бог, им это не грозило.
— Как странно! — воскликнула Юна.
Глаза Фараона блеснули.
— Я встречал многих и повидал немало, — проговорил он, — но не видел людей лучше, спокойней и терпеливей, чем братья и сестры из моравской церкви. Никогда я не забуду первое воскресенье: на той неделе служба была на английском, запах цветов плыл из сада пастора Медера, где росло большое персиковое дерево, и я глядел на этих чистых незнакомцев и думал, что всего шесть дней назад я лежал между палубами Эмбускада. Я был юн, и миг мне казался вечностью, и я был уверен, что теперь так будет продолжаться всегда. Но тогда еще я не знал Тоби. Когда танцующие часы пробили двенадцать в ночь с воскресенья на понедельник, — я дремал под спинетом, — послышались звуки скрипки. Тоби, по обыкновению, только-только поздно и сытно поужинал.
«Герт, — говорит он, — выводи лошадей. Свободу, Независимость и Навсегда! Все живое цветет, птицам пришло время петь. Мы едем в Лебанон, в мое поместье».
Я протер глаза и направился в конюшни «Оленя». Красный Мундир уже был там и успел оседлать свою лошадь, поэтому, когда я приторочил переметные сумки, мы втроем поскакали под звездным светом по Рейс-Стрит к пристани. Так началось путешествие. Хорошая, плодородная земля раскинулась за Филадельфией среди немецких городков, на пути в Ланкастер. Небольшие дома и большие амбары, что ломятся от добра, упитанный скот, дородные женщины, и все столь мирно, как было бы на Небесах, если бы эти фермеры возделывали там землю. Тоби продавал лекарства из своей седельной сумки и рассказывал местным, кого мы встречали вдоль дорог, новости о войне. Его зонт с длинной рукоятью и его самого узнавали не хуже рожка почтовой кареты. Он брал заказы на масло Сенеков, ночевал на фермах у друзей, но, увы, наглухо закрывал на ночь все окна, потому-то мы с Красным Мундиром ночевали снаружи. Все было хорошо в этом, кроме, разве что, змей — да и они быстро ускользали, стоило только потрясти ближайший куст.
— Ух ты! Мне нравится так жить! — воскликнул Дэн.
— Я на те дни тоже не жалуюсь. В прохладе утра вдруг запоет дрозд. Его стоит послушать! А запах дикого винограда, что растет в сырой лощине? Как приятно и сладко попасть в эту влажность после долгой езды по жаре. В полдень сосны дрожат под легким ветром. А когда приходит закат, заводят свою песню лягушки, и чуть позже в поле начинают плясать светляки. О, этот танец светляков в пшенице! Неделю или дней десять мы провели в дороге, от одного места — к другому, от Ланкастера к Вифлеему-на-Эфрате, к «твоему Вифлеему-на-Эфрате». Неважно! Мне нравилось, как все идет. Так мы и протряслись до маленького дремотного Лебанона у Синих гор, где стоял небольшой домишко Тоби с садом, в котором росло все на свете. Тоби отправлялся на север каждый год за чудесным маслом Сенеков, которое добывали для него индейцы. Они никогда не продавали его никому другому, только ему, и он лечил их пилюлями ван Свитена, и индейцы ценили их больше, чем свое собственное масло. Он мог делать с ними все, что хотел, и, конечно, пытался обратить их в моравийскую веру. Сенеки были тихим и мирным народом, за множество войн они достаточно натерпелись от белых людей — и англичан, и американцев, и это заставляло их держаться поодаль. Индейцы жили в резервации далеко за озером, как отшельники. Тоби взял меня туда, и они отнеслись ко мне, как к родному брату. Красный Мундир сказал, будто след моей босой ступни на земле похож на индейский, да и походка у меня такая же. Я знаю, что перенял у них немало.
— Наверное, тебе помогла капля цыганской крови в твоих жилах? — осведомился Пак.
— Порой я думаю, что так и есть, — и Фараон продолжил, — Так или иначе, но Красный Мундир и Тот-кто-сажает-зерна, второй вождь Сенеков, позволили мне стать одним из племени. Это была лишь любезность, но Тоби здорово разозлился, когда я показался ему с раскрашенным лицом. Индейцы прозвали меня Двуязыким, я ведь, как видите, могу говорить и по-французски, и по-английски.
Я слышал, что они говорили и про французов с англичанами, и про американцев. Им пришлось немало выстрадать за многочисленные войны, и все, чего хотели индейцы, чтобы их оставили в покое. Но они много думали о президенте Соединенных Штатов. Тот-кто-сажает-зерна когда-то имел с ним дело, во время одной из войн с французами; президент тогда еще был юн. То, что после он стал президентом, для индейцев не имело значения. Они называли его Большая Рука, потому что кулаки у него были огромные, и считали его вождем белых. Тот-кто-сажает-зерна расстилал одеяло вокруг себя, и после того как я набивал его трубку, он начинал рассказывать:
«Давным-давно, в минувшие дни, когда храбрецов было много, а одеял — мало, Большая Рука сказал...»
Если Красный Мундир был согласен с его словами, он выпускал струйки дыма из уголков рта. Если нет — то дым валил у него из ноздрей. Тогда Тот-кто-сажает-зерна останавливался и беседу подхватывал Красный Мундир. Из них двоих он был лучшим рассказчиком. Я лежал и слушал их часами. О! Они хорошо знали генерала Вашингтона. Тот-кто-сажает-зерна не раз встречался с ним у Эппли — там был лучший танцевальный зал Филадельфии, до того, как его купил федеральный маршал Уильям Николс. Они рассказывали, что президент всегда был рад их видеть, и он всякий раз внимательно выслушивал их. Они хорошо ладили в то время. Я же научился этому постепенно, лишь после того, как стал одним из племени.
Тем летом в Лебаноне, да и повсюду, разговоры вертелись только вокруг войны Франции и Англии и вступят ли Соединенные штаты на тропу войны вместе с французами или подпишут мирное соглашение с англичанами. Тоби хотел мира с такой же страстью, как скупал масло в резервации, но большинство людей желало войны, и они злились, потому что Президент не торопился начинать ее. В газетах писали, что в Филадельфии какой-то человек сжег чучело Гая Фокса, наряженное как генерал Вашингтон, и поносил его на чем свет стоит. Вы, наверное, удивитесь, если узнаете, как много знали почтенные индейские вожди о хитросплетениях подобного поведения. То немногое, что я узнал о политике, мне удалось почерпнуть в Резервации, от Красного Мундира и Того-кто-сажает-зерна. Тоби же имел обыкновение читать газету «Аврора». Он был, как говорили, демократом, хотя церковь протестовала, чтобы хоть кто-то из братьев имел отношение к политике.
— Я тоже терпеть не могу политику, — вставила Юна, и Фараон рассмеялся.
— Я должен был догадаться, — заметил он. — Но кое-что в моем рассказе вовсе не о ней. Одним душным и поздним августовским вечером Тоби читал газету на крыльце, Красный Мундир курил под сенью персикового дерева, а я играл на скрипке. Вдруг Тоби бросает «Аврору» и говорит:
«Я постарел и слишком люблю понежиться. Мне нужно в Филадельфийскую церковь. Брат мой, одолжи мне свободную лошадь, чтобы я поспел туда к завтрашнему вечеру».
«Хорошо! — отзывается Красный Мундир и глядит на заходящее солнце. — Мой брат будет там. Я поеду с ним и приведу лошадей назад».
Я отправился собирать седельные сумки; Тоби отучил меня от лишних вопросов. Он прерывал мою игру на скрипке, когда я начинал спрашивать. Кроме того, индейцы никогда не задавали лишних вопросов, а я хотел походить на них.
Когда лошади были готовы, я запрыгнул в седло.
«Нет уж, — говорит мне Тоби. — Ты оставайся здесь и следи за домом, пока я не вернусь. Господь возложил это на мои плечи, не на твои. Я верю, на тебя — у него другие планы».
Столп пыли поднялся, когда он помчался вниз по Ланкастерской дороге, и я сел на порог, проводив его взглядом. Когда же я поднял газету, чтобы завернуть в нее скрипку, в глаза мне бросилась заметка, мол, в Филадельфии свирепствует желтая лихорадка, столь ужасная, что люди бегут прочь из города. Я перепугался, но восхищение Тоби переполняло меня. Мы не так много разговаривали, но немало играли вместе, а музыка хороша, чтобы понимать друг друга, не хуже разговора.
— Тоби умер от желтой лихорадки? — спросила Юна.
— Не он! Справедливость еще осталась в этом мире. Он отправился в город и там в поте лица ставил людей на ноги. Мне же он прислал наказ вместе с Красным Мундиром, если будет война или если Тоби помрет, то я должен вернуться в город вместе с маслом Сенеков, но до того — работать мне в его саду, и Красный Мундир должен присматривать за мной. Но в глубине души каждый индеец знает, что земледелие — занятие скво, потому ни Красный Мундир, ни Тот-кто-сажает-Зерна особо меня не гоняли. В конце концов, мы наняли негритенка для нашей работы, и стоило бы еще поискать такого ленивого зубоскала и бродягу! Когда до меня дошла весть, что Тоби достиг города в целости и сохранности, я — мальчишка! — выбросил беспокойство о нем из головы и вновь отправился к индейцам. О, эти беззаботные дни к северу от Канаседаго, игры и скачки с сенеками, охота за диким медом в лесу, рыбалка... — Фараон вздохнул и взглянул на водную гладь. — Но лучше всего, — неожиданно продолжил он, — после первых заморозков. Ты раскутываешься из одеяла и вдруг видишь, что листья, которые еще вчера были зелеными, за ночь покраснели и пожелтели, и не одно дерево, а сотни и сотни, куда только дотянется взгляд, словно кто-то выплеснул вниз закатный свет солнца. В один из таких дней — клены пылали багрянцем и золотом, а кусты сумаха — пурпуром, — Тот-кто-сажает-зерна и Красный Мундир облачились в военные одежды, и листва потускнела: головной убор из орлиных перьев, желтые леггины из оленьей замши, с бахромой и кистями, красные попоны у лошадей, в узду вплетены и перья, и ракушки, и бусин — не сосчитать. Я подумал было, что началась война с британцами, но увидел, что на их лицах нет боевой раскраски, а из оружия — лишь ременной кнут. Тогда я замурлыкал «Янки Дудль», и они сказали, что собираются к Большой Руке, чтобы достоверно узнать: будет ли союз с французами или соглашение с англичанами. Я знал, что эти двое вступят на тропу войны вместе с Большой Рукой, если тот даст сигнал, но они прекрасно понимали: если будет война, то их племя вновь пострадает и от англичан, и от американцев, совершенно также, как и в любой другой войне раньше. Они попросили меня пойти вместе с ними и подержать лошадей. Это озадачило меня, потому что в городе они всегда оставляли лошадей у «Оленя» или у Эппли, если встречались с генералом Вашингтоном, да и лошадей держать — работа для негра. Кроме того, одет я был не так, как следует.
— Вы имеете в виду, что одевались как индеец? — спросил Дэн.
Фараон озадаченно взглянул на него.
— Только не в Лебаноне, — ответил он. — Гораздо дальше, на севере, в Резервации — да; когда я носил накидку, ленту, чтобы поддерживать волосы, мокасины и сильно загорел, не было почти никакой разницы между мной и любым юношей из сенеков. Вы можете смеяться, — и он расправил подол своего коричневого камзола, — но я ведь говорил, что старался подражать индейцам во всем. Тогда я промолчал, хоть меня так и подмывало испустить боевой клич, как меня научил один из индейцев.
— Нет, ты этого не сделал и не будешь показывать его здесь, — сказал Пак, прежде чем Дэн открыл рот. — Продолжай, братец Квадратные Носы.
— И мы отправились в путь, — узкие, темные глаза Фараона озорно блеснули, — мы ехали целыми днями, сорок, пятьдесят миль за день, мы — три храбреца. Не знаю, как высокому индейскому всаднику в уборе из перьев удавалось пустить лошадь легким галопом через редколесье и не зацепиться ни единым перышком! Я постоянно задевал своей бедной головой о низкие ветви, но они скакали сквозь лес легко, как бежит лось. Каждый вечер мы пели хвалебные гимны, после того, как дым из их трубок затянет небо над нами. Куда мы шли? Я скажу, только не обвиняйте меня, если не догадались сами. Мы шли по старой военной дороге: от озера вдоль восточного русла Саскуэханны через земли Нантего прямо к форту Шэмокин на реке Сенахсе. Мы пересекли Джуниату у форта Гранвилль, по холмистой Оквикской дороге вышли к Шиппенсбергу, а оттуда к заброшенной пристани Уильямса. Оттуда пересекли долину Шейндоа, прошли через Голубые Горы в ущелье Эшби и взяли на юго-юго-восток, пока не нашли президента на его собственных плантациях. Ненавижу, когда индейцы идут по следу! Они поймали его, как куропатку на пне. Мы оставили лошадей и осторожно вошли в лес, мы крались все медленней и медленней, пока наконец я не оступился в мокасинах, и тогда Красный Мундир развернулся и неодобрительно на меня посмотрел. Я услышал голоса — в основном, говорил месье Жене, — задолго до того, как увидел хоть что-нибудь. Мы вышли к краю просеки, где негры в серых с красным ливреях держали лошадей, и полдюжины джентльменов — одним из них был Жене — беседовали среди поваленных деревьев. Я думаю, что они перехватили Жене в пути, потому что с ним были его чемоданы. Я спрятался между двумя бревнами, так близко к ним, как этот старый ворот. Мне не нужно было спрашивать, кто здесь Большая Рука. Он неподвижно стоял чуть поодаль, расставив ноги, и слушал Жене, французского посла, у которого манер было не больше, чем у жестянщика из Бозема. Жене почти что приказывал ему начать войну с Англией. Я уже слышал эту болтовню на Эмбускад. Он хвастал, что растолкает Соединенные Штаты на войну с Англией, хочет этого Большая Рука или нет.
Большая Рука дослушал его до конца. Я взглянул вперед — оба индейских вождя пропали, точно дым.
«Вы принуждаете нас, месье Жене», — говорит Большая Рука.
«Гражданин. Гражданин! — тот чуть ли не плюется. — Я — республиканец, в конце концов!»
«Гражданин Жене, — говорит он. — Будьте уверены, я рассмотрю этот вопрос со всех сторон»
Похоже, эти слова удовлетворили гражданина Жене. Он уехал, ворча, и не оставил негру, державшему лошадь, ни пенни. Разве это джентльмен!
Оставшиеся сгрудились вокруг Большой Руки и, в свою очередь, сказали много больше, чем высказал Жене. Они прибавили, что Англия и Франция воют, можно сказать, у самого чрева Америки и плюют на всех. Французы ищут американские корабли, якобы те помогают англичанам, но на самом-то деле французы хотят поживиться американским добром. Англичане занимаются тем же, но с другой стороны, и, кроме грабежа, заставляют американских граждан записываться к ним на флот, сражаться с французами, а потом заявляют, что на самом деле эти американцы — самые настоящие поданные британской короны. Джентльмен говорил ясно и доходчиво. Им не кажется разумным, говорили прочие, что Соединенные Штаты стараются не ввязываться в драку, потому что страна получает трепку и от англичан, и от французов. А еще они сказали, что девять из десяти благонравных американцев жаждут воевать с Англией здесь и сейчас. Тем не менее, они не сказали — плохо это или хорошо; они только хотели, чтобы Большая Рука понял это для себя. Так и вышло — на какое-то время. Я увидел, что Красный Мундир и Тот-кто-сажает-зерно смотрят на него с дальней стороны просеки. Как они проскользнули туда, так и осталось для меня тайной. Большая Рука вытянулся, и тут он показал этим джентльменам, как он их понял.
— Избил их? — спросил Дэн.
— Нет, и даже не сквернословил, как вы это называете. Он поверг их навзничь своей живой речью. Он спросил у них несколько раз, достаточно ли у Соединенных Штатов военных кораблей, чтобы вести войну с кем бы то ни было. Он сказал, мол, если они думают, что кораблей достаточно, то пусть дадут их ему, и все тут же посмотрели под ноги, точно хотели найти там эти корабли. Он убедительно заявил, оставив корабли в покое, что несмотря на то, что страна — уверяю вас, он привел доказательства, — что Соединенные Штаты будут готовы встретиться лицом к лицу с новой большой войной, с такой же, как недавняя, от которой все еще приходится зализывать раны, все это принесет лишь новые беды. Как я сказал, он изложил им суть так напористо, что после того, как прозвучало последнее слово, воцарилось молчание, как в лесу после бури. Невысокий человек — хотя рядом с ним все казались невысокими, — заговорил, заикаясь, как грачонок из упавшего гнезда:
«И все-таки, генерал, кажется, что вас вынудили сражаться с Англией».
Большая Рука быстро повернулся к нему.
«А что, в моем прошлом было что-то, что заставляет вас думать, будто меня отвращает мысль воевать с Великобританией?»
Все, кроме него, засмеялись.
«Вы совсем запутали нас, генерал!» — заговорили они.
«Верю, — отвечает он. — Но я сознаю свой долг. Нам нужен мир с Англией».
«Любой ценой?» — спрашивает у него джентльмен с птичьим голосом.
«Любой ценой, — чеканит он слова. — Да, они будут искать наши корабли. Да, они будут пытаться принудить наших сограждан, но...»
«Но как же Декларация Независимости?» — спрашивает кто-то.
«Давайте видеть очевидное, а не фантазии, — говорит Большая Рука. — Соединенные Штаты не будут воевать с Англией».
«Погодите, но как же мнение народа? — встревает кто-то. — Ощущение, будто вся Филадельфия бьется в лихорадке».
Он выставил вперед свою большую ладонь.
«Джентльмены, — говорит он медленно, но голос звучит низко и раскатисто, — мне надо думать о нашей стране. Позвольте мне уверить вас, что будет заключено соглашение с Великобританией, даже если в каждом городе Америки будут жечь мои портреты».
«Любой ценой?» — прокаркал парень, похожий на актера.
«Соглашение придется принимать на условиях Англии. Что еще я могу сделать?»
Он повернулся к ним спиной, и они переглянулись и незаметно разъехались, оставив его в одиночестве; и тогда я увидел, что он уже совсем старик. Красный Мундир и Тот-кто-сажает-зерно с шумом вышли на просеку, будто бы невзначай проходили мимо. Плечи Большой Руки расправились, спина выпрямилась, высоко поднялась его голова, и он шагнул вперед с одним лишь вздохом, так он был рад видеть их. Величественно смотрелась их встреча со стороны: трое высоких мужчин — и резкие черты лиц двоих из них точно были выгравированы, но не на камне, а на ярко окрашенной листве. Я увидел, как головные уборы моих вождей одновременно опускались все ниже и ниже. Затем они сделали знак, который ни один из индейцев не использует вне вигвама шамана: взмах правой руки, чтобы стряхнуть пыль, и одновременное касание левого колена, и гордые орлиные перья чуть-чуть не коснулись голенища его сапог.
— Что это значит? — спросил Дэн.
— Значит! — воскликнул Фараон. — Да это то, что вы... Мы... Одним словом, это способ вождей окропить священную пищу перед... О! Короче, это индейское почтение, и оно означает, что ты — великий вождь.
Большая Рука посмотрел на них сверху вниз. Он тихо говорит им:
«Мои братья хорошо знают, вождем быть нелегко».
Затем громче:
«Дети мои, — произносит он. — Что у вас на уме?»
«Мы пришли спросить, будет ли война с людьми короля Георга, — отвечает Тот-кто-сажает-зерна, — но услышали, что наш отец сказал своим вождям. Мы сохраним эти слова в нашем сердце и отнесем нашему народу».
«Нет, — качает головой Большая Рука. — Оставьте их здесь; это дело белых людей. Но передайте своему народу вот что. Войны не будет».
Они молча ждали продолжения, пока Тот-кто-сажает-зерно не прервал молчания, назвав его старым именем:
«Скажи, Большая Рука, заметил ли ты нас сейчас в лесу?»
«Конечно, — отвечает тот. — Вы сами учили меня глядеть в сердце леса, когда мы были еще юны».
С этими словами он покинул их и уехал.
Никто из моих вождей не произнес ни звука, пока мы возвращались к своим лошадям, и молчали с полчаса, пока мы ехали по старой тропе. Затем Тот-кто-сажает-Зерно поворачивается к Красному Мундиру и говорит:
«В этом году у нас будет Танец Зерна. Войны не будет».
Вот и весь сказ.
Фараон поднялся, как будто он закончил рассказ.
— Ага, — подтвердил Пак и тоже встал с ворота. — И что вышло из вашей долгой прогулки?
— Дайте истории идти своим чередом, — последовал ответ. — Ого! А ведь уже гораздо позже, чем я думал. На смаке уже задумались об ужине.
Дети взглянули на темнеющий пролив. Действительно, на мачте горел фонарь, и смак медленно шел на запад, где мерцали огни Брайтонского причала. Когда они повернулись к собеседникам, перед ними никого не было.
— Наверное, наши вещи уже запаковали, — проговорил Дэн. — Завтра в это время мы уже будем дома.

1. Человеком в ботинках с квадратными носами дразнят старомодного человека, человека из прошлого.
2. Ньюхейвен — деревня в Восточном Сассексе. В 1793 году не имела стратегического значения; известна тем, что в 1803 в ее окрестностях была построена первая спасательная станция в Англии.
3. Брайтон — известный город-курорт в Восточном Сассексе. Свою популярность получил примерно с 1780-х.
4. Смагглеры, смагглерство — то же самое, что и контрабандисты, контрабанда от английского to smuggle.
5. Телскомб-Тай — равнина в Восточном Сассексе.
6. Камзол — в данном случае, верхняя мужская одежда с рукавами. В русском языке того времени называлась кафтан.
7. Шорхем — деревня в Западном Сассексе.
8. Смак — рыбачье судно, выглядевшее примерно так: i32.photobucket.com/albums/d31/inuitsea/Tall%20...
9. Под красной шапкой Фараон имеет в виду знаменитый фригийский красный колпак Революции:
encrypted-tbn2.gstatic.com/images?q=tbn:ANd9GcQ...
10. Дядя Оретт рассказывает о событиях перед первым февраля 1793, когда Франция объявила Британии войну.
11. Эмбускад — знаменитый французский фрегат времен Революционных Войн.
12. Фараон немного путает, капитана звали Жан-Батист-Франсуа Бомпар. Бывший французский приватир, который чуть-чуть не дослужился до адмирала.
13. Месье Жене — Эдмон-Шарль Жене. В России известен тем, что был объявлен императрицей Екатериной Второй persona-non-grata за то, что пытался объяснять ей порочность старого режима. Гражданин Жене действительно пытался склонить Америку к войне с Британией, но дело кончилось «Прокламацией Нейтральности». В 1794 году Жене пытались вызвать назад, во Францию, чтобы обезглавить, но он попросил у Вашингтона политического убежища, да так и остался в Америке.
14. Красный Мундир — Сагойевата (он-не-дает-им-бодрствовать), вождь клана Волка Сенеков, знаменитый индейский оратор, один из шести великих вождей Сенеков. Во время Войны за Независимость сражался на стороне англичан и носил красный мундир, подаренный одним из английских офицеров. Награжден лично Вашингтоном
15. Спинет — клавишный музыкальный инструмент, разновидность клавесина, предок рояля. После 1740 делали его нечасто, потому, скорее всего, он действительно был старым.
16. Масло Сенеков — медицинская нефть, известная у нас, как нафталана. В описываемое время считалась лекарством от любого недуга.
17. Моравские братья, моравская церковь — протестанты; известны тем, что организовывали первые христианские миссии среди индейцев. «Наш Вифлеем» — одна из первых миссий для распространения христианства среди индейцев.
18. Тот-кто-сажает-зерна (Джон Абель) — индейский вождь-полукровка, сын индианки и голландца. Участвовал еще во франко-индейской войне на стороне французов, в войне за Независимость на стороне англичан. После войны активно сотрудничал с квакерами и заставлял свой народ учиться у них ремеслам.

У нас тут небольшая течь, и я не уверена, что мы ее заткнем до конца сегодняшнего дня, поэтому сегодня за команду The Gunroom Messmates выступает только ее капитан (но мы еще, скорее всего, появимся). Простите за технические неполадки.