Тоска по совершенству? Ну-ну! (с) Ундервуд
Разрешения перепостить эту запись я попросила еще задолго до Нового года, но потом меня что-то засосала опасная трясина, так что выкладываю только сейчас, извините за промедление.
Тут FleetinG_ читает и комментирует англоязычную статью "Between Jules Verne and Walt Disney: Brains, Brawn, and Masculine Desire in 20,000 Leagues Under the Sea" (стр-рашное название, ага
) и дополняет ее размышлениями о советском фильме и большим количеством капсов.
Чудеса навигации
Какими путями меня вынесло на англоязычную же статью James W. Maertens «Между Жюлем Верном и Уолтом Диснеем: мозги, мускулы и мужское желание в «20000 лье под водой», это уже несколько сложнее объяснить. Автор рассматривает диснеевский фильм через модели маскулинности, гендерные конструкции, не без налета фрейдизма – и в принципе волен это делать. Некоторые вещи пережаты, кое-что здраво и интересно.
Постепенно я начал осознавать, что некоторые фильмы эпохи холодной войны перевели романы Верна на культурный код этой эпохи, смещая акценты и меняя персонажей. Все они пробуждали ностальгию по викторианскому миру с его классовыми различиями и колониальным богатством. Но эта ностальгия, очевидно, служила технологической пропаганде, что-то вроде мифа об Икаре или о Прометее – инженер-гений прежних времен, предвещающий технические чудеса нынешнего дня. Век промышленной революции использовался как метафора электронных и атомных революций, последовавших за второй мировой войной. (...) Голливуд преображает научную фантастику Верна, его дидактический труд, в научную фантазию, которая «использует науку в чисто повествовательных целях» (...) В результате зритель отвлекается от осмысленного знакомства с научными концепциями и фактами, погружаясь в воображаемые и мифологические измерения верновского текста.
На словах «холодная война» меня и торкнуло – вспомнилось, что у нас-то, с другой стороны железного занавеса, была своя экранизация. Помнилась она мне мало чем - только тем, что капитан Немо вроде как был безбожно идеализирован, и что у Аронакса там появилась неканоническая жена, которая пела ему песенку:
Без синих волн, без дальних дорог
Не могут жить мужчины,
А жены ждут, считая года,
И будет так всегда, -
из чего явно следовало, что на предмет рассмотрения там еще копать и копать. Автор сих строк полез копать, получил все, что ему причиталось, и сейчас, в самом деле, будет приводить (в переводе) американскую картинку и дорисовывать к ней советскую сторону. Потому что искать черных кошек в хорошо освещенных каютах исходного текста – занятие не очень плодотворное (хотя и не лишенное интересных нюансов), а вот сценаристы этих кошек туда напустили в количествах (одну я вам точно продемонстрирую). А тема кинематографических вольностей меня всегда интересовала (особенно если считать признаком заинтересованности вопли с дивана: «ну каааак?! ну зачееем?! это и значит - визуализация? о чем они думали? вот не верю, что именно об этом!»). Здесь, по-моему, оба примера показательны - обе империи обходятся с текстом так, чтобы выдвигать из него такие идеи, какие соответствующей из них ближе, при этом ведут себя как та невинная принцесса, в результате получается... то, что получается. Если бы фильм снимался сейчас, многое в нем, наверное, смотрелось бы по-другому - да и снималось бы по-другому (во всяком случае, герои вряд ли оказывались бы в одной постели
) Сексуальности не обещаю, но с аспектами взаимоотношений будет непросто.
И, разумеется, картинка будет большей частью в виде кадров. А еще будут жирным шрифтом цитаты из статьи, курсивом – цитаты из фильмов, а в кавычках – из романа. Потому что из меня скорее можно вытрясти двести кадров и сорок страниц цитат, чем одно оценочное суждение. Тем более, очень затруднительно гадать о мотивах поступков незнакомых мне людей, куда легче тыкать пальцем в то, что видишь.
А если не хочется лазать в море – можно просто посмотреть на аргонавта. Который наутилус и помпилиус. Из нашего, конечно, фильма.
читать дальше
1. Капитан Немо. Вершина пирамиды.
И, на мой взгляд, один важный миф, который лежит позади «беллетристических целей» фильма – миф гендерной конструкции. Его самые глубинные структуры имеют дело с вариациями моделей мужской силы и проблематичным соотношением мужчины-ученого с Природой и с другими мужчинами. (...) Социальное напряжение, отмечавшее переход от старого режима к этому прекрасному новому миру, ясно размечено персонажами Верна: четверо мужчин в соревновании и сотрудничестве друг с другом, которые сложными путями добиваются любви и преданности друг друга внутри новой социальной иерархии (...) они служат тому, чтобы подчеркнуть и выявить множество ярких черт нового общественного порядка, и в особенности соревнование между его моделями маскулинности. Человек технический состязается с более мускулистыми моделями героев – воина, спортсмена, сурового индивидуалиста, супергероя и т.д.
Итак: даны четверо героев, требуется расставить их в иерархическом порядке... Исследуя американский фильм, автор статьи (Maertens) довольно скоро переходит к вопросу, кто кому архетипический отец и, следовательно, кто у кого собирается похитить мужскую силу в виде знания или же просто первенства в коллективе. Это и понятно: именно у Диснея складывается самая непростая ситуация с возрастом героев. В 1954 году Джеймсу Мейсону (Немо) 45, Кирку Дугласу (Ленд) 38 – но издали он кажется мальчишкой, только вблизи в глазах что-то возрастное проскакивает, Полу Лукасу (Аронакс) целых 63, и, хотя он неплохо сохранился, но выглядит почтенным «дядюшкой», а Питеру Лорре (Консель) 50, тоже многовато.
А ведь в романе герои держатся примерно в одном возрастном диапазоне - Аронаксу сорок лет (пожалуй, в нашем переводе даже несколько акцентирована манера, с которой он в этом «признается»), Конселю тридцать, Ленду «около сорока», а Немо «можно дать и тридцать пять и пятьдесят», в среднем тот же сороковник. Герои советского фильма находятся примерно в этих границах - в 1975 году Владиславу Дворжецкому (Немо) 36, Михаилу Кононову (Консель) - 35, Владимиру Талашко (Ленд) - 29, но из-за сурового лица он выглядит старше, а Юрию Родионову (Аронакс) 41, но он, несмотря на легкую проседь его героя, еще очень моложав. Тут нет отцов и сыновей, тут все люди братья, и конфликты у них вполне братские.
Но этого мало – из всех отношений, сложившихся в коллективе, американский фильм выводит на первый план именно противостояние между Немо и Лендом (типичная сшибка лбами «отцов и детей»), а советский – именно сотрудничество Немо и Аронакса (не менее типичный роман между интеллигенцией и революцией).
Впрочем, хотя и по разным причинам, верхушка пирамиды неоспоримо остается за капитаном, которым сейчас и займемся.
Американский капитан Немо выглядит нормальным (ну, иногда безумным) морским капитаном
Между прочим, его команда тоже одета в почти привычную морскую форму
Вот, для сравнения, обычные матросы с надводного судна, на котором плыли наши трое героев (на переднем плане герои, а матросы - на заднем)
Наш капитан Немо, пожалуй, к канону ближе – он выглядит человеком, не признающим общественных рамок и мундиров (охотно верится, что рубашка у него из виссона), и по нему видно, что он одновременно ученый-исследователь и революционер, который, по фильму, «постройкой «Наутилуса» хотел разрешить социальные проблемы века»:
А вдобавок индийский аристократ, который органично выглядит не только в водной стихии.
Судьба выкидывает невероятные штуки: наш кинематограф умудрился найти на роль Немо исполнителя, который не только выглядит индийцем с большой степенью вероятности, но и является по жизни сыном польского аристократа, сосланного в сибирские лагеря (а до «Таинственного острова» героя Верна по умолчанию еще можно считать поляком, угнетаемым Российской империей). Так сказать, канон в квадрате. А вот американский капитан – совсем по фильму не принц и не индиец, это ученый, которого упекли на гиблый каторжный остров, чтобы выбить из него секрет движения его подводной лодки (жену и детей его погубили тоже из-за этого).
- Я думал, каторгу запретили. – То, что приносит прибыль, не запретят никогда. – Что они носят? – Нитраты и фосфаты для оружия. Зерна войны. Когда-то и я был одним из этих рабов. Эта рана останется в моей душе навсегда.
Капитан Немо – нечто вроде аристократической версии повстанца без восстания: он символ этого технократического мира, но странным образом отделен от него. Как ученый, изобретатель и инженер редкостного гения, он занимает вершину новой социальной пирамиды и в каком-то смысле представляет сенсимоновского философа-короля. Но у него также есть и «темная» сторона – непредсказуемость, самовластие, одержимость и мстительность.
Будто задаваясь целью снабдить нас материалом для лекции о холодной войне, оба лагеря кинематографистов делают с «темными сторонами» капитана Немо то, что ассоциируется с повадками соответствующего лагеря. Американский кинематограф выводит неистовство Немо на первый план, делая из него зрелищного злодея, а советский кинематограф - затушевывает или оправдывает, делая из него идеологически выдержанного героя. Оба на этом пути близки к тому, чтобы впасть в оффкер, к счастью, не доходя до полного неприличия. В системе координат Диснея Немо проходит по категории «злодей, заслуживающий снисхождения», и автор статьи не устает подмечать то, как сценаристы лишают его героических моментов, положенных по канону, а в том, что осталось, смещают акценты. Начиная с самого начала, когда сцена похорон в коралловой могиле перенесена к моменту появления героев на «Наутилусе» - и, представьте себе, вся команда до одного выходит на церемонию, бросив лодку посреди океана! (О том, как в советском фильме обстоит дело с этими похоронами, еще будет – пока что скажу, что правильно обстоит).
В романе Немо считает то, что его лодка села на мель, лишь «помехой», а не «бедствием». Он уверенно отказывается использовать мощность корабля, чтобы сняться с рифа, и говорит, что они подождут полной луны, а через четыре дня их подхватит прилив. Это типичный жест героя Верна, предсказывающего силы природы с математической точностью, и таким образом управляющего ими. Но, в противоположность роману, Немо в фильме не одерживает победы в этой терпеливой игре на выжидание. (...) ... На горизонте появляется военный корабль, и Немо приходится использовать двигатели субмарины, чтобы в отчаянной панике сняться с рифа . В результате Немо показан бегущим от своих врагов. В книге эпизод с «дикарями» и рифом – лишь еще одна демонстрация неуязвимости Немо и его богоподобного взаимоотношения с ритмами волн, достигнутого научным знанием. Очень показательно, что Немо не использует мощность корабля, если знание и терпение делают за него всю работу, потому что он слился с Природой в своем господстве. В фильме же он выглядит беглецом, а когда «Наутилус» задевает пушечное ядро, в нем образуется пробоина, и он погружается в неизвестные глубины. Почти сразу же за этим следует атака гигантского спрута.
Который, добавлю от себя, тоже становится для команды не испытанием сил, а бедствием, и сам капитан в хватке спрута выглядит довольно беспомощным.
Отчасти ослабление характера Немо возникает из-за устранения большей части его свирепости. (...) Хотя Немо не убивает «ради убийства» (и в книге даже имеет спор об этом с Недом Лендом), он опаивает снотворным Аронакса и его спутников, когда собирается проводить свои атаки, именно потому, что не хочет, чтобы они были свидетелями его расчетливых актов мести. В книге он никогда не находится в обороне (только против сил природы и против каннибалов, но те не представляют серьезной угрозы). Его мотивы, если и оправданы насилием по отношению к его семье (и в этом смысле, возможно, «оборонительные»), этически выходят за пределы международных законов, которые называют подобную месть пиратством.
Несмотря на «ослабление», с самого начала американский Немо предстает тираном, готовым утопить, как котят, тех, кто попал на его корабль – и, хуже того, им об этом заявляющий (между прочим, ребята сначала пытались уплыть на своей шлюпке, так что их силой затаскивают в «Наутилус», а в процессе Ленд тюкает преследователей-водолазов веслом по головам). В финале капитан так же самовластно решает затопить корабль уже со всей командой – чтобы врагу не достался.
Немо и Робур-Завоеватель примечательны своей отделенностью от мира и таинственностью. Они олицетворяют мужское эго, запертое в собственном желании самостоятельности и власти, запертое в страхе потерять себя в гигантских сообществах учреждений и государств. Страх перед коммунизмом времен холодной войны охватывает базовую конфигурацию маскулинности, определенную в рамках этого желания изоляции и индивидуализма, и, соответственно, страха перед вторжением мифологизированного коллектива или массового разума.
Поэтому логично, что в советском фильме, за отсутствием страха перед коммунизмом, Немо даже по сравнению с романом теряет значительную долю своей асоциальности. Он не только свободно выходит на земную поверхность и встречается со своими соратниками, но и выписывает газеты, находясь в курсе всех событий на земном шаре (о том, что и большая земля имеет с ним устойчивую связь, еще будет дальше). И главное – он не отгораживается от своих пленников, не исчезает на несколько дней, не держит их в неведении относительно своих действий и даже своей личности (он даже им выкладывает историю своей жизни, не упоминая, что это _ о нем_, но sapienti sat). Собственно, если смириться с этим допущением, все остальное вполне врастает в условия романа – ведь между ним и его командой и в романе нет того барьера, какой вырастает между ним и тремя пленниками (и читателем заодно)...
Вот показательная сцена, совсем близко к финалу – Немо не просто участвует в финансировании восстания на Крите, он открыто вручает сокровища коллективу благодарных островитян, и, не задумываясь, вовлекает в это предприятие своих невольных гостей:
Между прочим, эта сцена одновременно – признак его политической слабости. На родине ему только и твердят, что восстанию сипаев нужен единый руководитель, иначе они все там перессорятся, а этот, с позволения сказать, интернационалист уходит служить чужой стране под лозунгом «я иду туда, где во мне больше всего нуждаются». И все потому, что из параметров «одержимый местью» и «учился в Европе» наш фильм определенно смещает акцент на второе. Меня в этом плане больше всего поразил голос Дворжецкого – у Верна, хоть сам Немо держится сурово и отстраненно, его речь довольно эмоциональна и полна восклицаний, а тут он говорит спокойно и без нажима, явно в одной тональности с Аронаксом. Хотя и ученые исследования подчас неотделимы от политических проблем...
Тут много акул. Почему они здесь? – Мы идем теплым течением Индийского океана, а они любят тепло. – Нет, не поэтому, профессор. Неподалеку отсюда Ганг впадает в океан. Тысячи индийцев, погибших от рук завоевателей, выносятся течением Ганга в эти места. Вот поэтому здесь много акул.
Разворачивая свой черный флаг, на котором написана только буква «Н», капитан Немо является иконой маскулинного завоевания. Это завоевание не других народов, но Природы, в ее самых негостеприимных, тайных и всеохватных аспектах. Это завоевание как проникновение через все широты символически является победой над всем земным шаром. Эта сцена – мощный образ жажды завоеваний, находящейся в сердцевине ненависти Немо к империализму.
Мне остается только добавить, что в советском фильме специально поясняется значение черного флага, и что пираты тут ни при чем, а вот индийское восстание – очень даже. Вообще, к вопросу комментариев наши кинематографисты подошли обстоятельно, ни имя Ленда, ни имя Немо не остаются для зрителей без значения. Но отдадим справедливость нашему капитану Немо - у него тоже бывает бешеный гнев и безумный взгляд
Кстати, о безумных взглядах...
...В той сцене, когда Немо приказывает «Наутилусу» двигаться «со скоростью столкновения», камера все ближе и ближе наплывает на его лицо, оставляя наконец один глаз. Символически это выглядит так, как будто клинический взгляд ученого наблюдает за его собственной разрушительной силой с жалким ужасом. Техник, чье зрение поглощает Природу и отгораживает его от других, овеществляя в себе мир, визуально поглощает себя, исчезая в этом всепоглощающем глазу, и, таким образом, в глазу зрителя. Этот момент фильма – захватывающий комментарий к характеру капитана Немо. В романе нет никакого описания, которое можно было бы сопоставить с этой сценой. Ужас и напряжение на лице Мейсона, когда он предчувствует столкновение, показывают его не таким холодным и безжалостным, как человек, описанный в романе – а это значит, более слабым в системе ценностей мачизма. Этот глаз и капли пота на лице могут быть прочитаны с состраданием, делая его более человечным, но могут – и просто как признак безумия.
Примечательно, что в советском фильме тоже есть моменты, когда подчеркнуты глаза капитана – и это несет диаметрально противоположный смысл. Так, довольно часто его можно застать у перископа, в роли всевидящего ока...
Еще показательнее момент, когда в коридоре сталкиваются Немо и Нед Ленд, одержимый желанием бежать, пусть даже для этого надо прикончить капитана. Последующий эпизод напоминает рассказы о том, как человек может взглядом остановить тигра или волка. Глаза Немо в этой сцене – квинтэссенция самообладания и власти, им порождаемой.
2. «Наутилус». Роскошь и средство передвижения.
Рассказав о капитане, упомянем и о его корабле. Между прочим, всех 20000 лье под водой нам в обоих случаях недодали, и к полюсу «Наутилус» не сходил. В советском фильме подводная лодка ходит между Индией, Критом, заходит на базу к потухшему вулкану (который вдруг оживает, создав требуемую экстремальную ситуацию, которая в романе на полюсе), а потом попадает прямо к Мальстриму; в американском – курсирует по неизвестным маршрутам, а потом заходит на ту же базу, названную островом Вулкания, поблизости от которого и погибает.
Колебания капитана Немо между полюсами Эроса и Логоса в конце концов ведут его к отчаянию. Даже сам «Наутилус» - в одно и то же время военный инструмент и роскошное обиталище. (...) Харпер Гофф, дизайнер «Наутилуса» в фильме Диснея, считает, что немало улучшил субмарину капитана Немо. Его решение создать барочный «Наутилус», похожий на Лохнесское чудовище, было, возможно, мудрым выбором с точки зрения средств кинематографа, потому что в результате действительно получился поражающий глаз образ, который вызывает чувство таинственности и удивления, окружающих судно.
Но оно более интересно как интерпретация викторианского века, чем как представление дизайна подводной лодки у Верна. Викторианство мифологизируется как период, когда соединялись богатство и сила техники. Состоятельность, индустрия и индивидуализм соединяются в образе скоростной машины, одетой в бархат и медь. Мы видим «Наутилус» Гоффа лишь мельком на протяжении фильма, его внешний вид дразнит глаз зрителя и создает то же впечатление элегантной мощи, как его богатые интерьеры с сундуками штучной работы, драпировками и блестящими медными инструментами. (...) В интерпретации Гоффа Немо... меньше является ученым, чем персонаж книги, потому что дизайн его подводной лодки построен не столько на гидродинамике, сколько на драматическом чувстве. Визуализированный Гоффом, Немо становится более фантастическим и в то же время более уязвимым.
«Наутилус» в нашем фильме, как можно судить по отзывам, – это нормальная советская атомная подлодка. Не знаю, как насчет внешних очертаний...
...но одеялки и в самом деле знакомые до боли
В целом корабль создает впечатление скорее функциональности, чем роскоши, вплоть до автоматических дверей. Поражают глаз разве что экраны, выходящие в подводное пространство - помимо зрелища глубинного мира, они служат неплохим фоном для героев в моменты рефлексии.
Такие экраны и в американском фильме есть (да они и в романе есть).
Вообще, подводное царство эффектно для 1956 года, и жаль, что на рыбок можно поглядеть только в одном эпизоде.
А вот подводные виды в советском фильме - конечно, за двадцать лет техника съемок шагнула вперед, хотя и не дошагала до нынешней
Один из самых интригующих элементов книги – который сценаристы Диснея могли бы сохранить, но не стали – это тайный язык Немо и его команды. В романе они говорят лишь на искусственном языке, чтобы стереть свою национальность и свое прошлое. Этим в том числе они отрезают себя от остального мира, и это очень важный момент для атмосферы беспомощной изоляции, окружающей Аронакса и его спутников. Ведь он – ученый, чья собственная сила исходит от идентичности, сконструированной с дискурсивным сообществом и его международными институтами.
Любопытно, что в советском фильме внутрикомандный язык сохраняется и звучит красиво. Взамен наш кинематограф делает героям безумно щедрый подарок – инициативный Ленд перетягивает на свою сторону одного из членов команды, француза по происхождению, который когда-то увлеченно слушал лекции Аронакса. Хотя для сюжета он не очень-то и нужен – только чтобы показать им, где находится прогулочная лодка – через него налаживается эмоциональная связь пленников не только с капитаном, но и с командой. Это тот самый француз, который гибнет от морского спрута – там, где в романе наиболее остро чувствуется отчуждение пленников от экипажа «Наутилуса», в нашем фильме оно заменяется сотрудничеством, и это очень характерная черта.
Еще яркое впечатление – в мифологическом плане – на меня произвела галерея «Наутилуса» в советском фильме. Если в романе она содержит полотна старых и современных мастеров Европы, копии античных статуй, и у американцев что-то похожее,
то в советском фильме она скорее напоминает этнографический музей. Это стоит тысячи слов об отдаленности капитана от так называемой западной цивилизации.
Ну и переходим уже к представителям этой самой цивилизации...
3. Нед Ленд. «Хочу наружу!»
Желание улучшить повествование Верна привело Флейшера и Фелтона к фокусированию на сюжете побега. Снимая историю о «побеге из заключения», они перемещают фокус с профессора Аронакса и науки в сторону Неда Ленда и его бесцеремонного индивидуализма. Этическая тонкость редуцирована до голливудского мифа о мачо-героизме.
Диснеевский Нед Ленд на удивление выпирает из канона – это разбитной морячок с замашками диснеевских же мультяшек. То есть гипертимный настолько, что его часто хочется пришибить. Желательно роялем.
В фильме Диснея мачизм Неда Ленда подчеркнут и адаптирован к голливудскому стереотипу, который уравновешивает неистовую маскулинность Немо. Иными словами, исходный образ Неда пересмотрен, чтобы удовлетворить потребности в настоящем голливудском герое – упрямом и мускулистом, готовом к драке – в то время как у Немо отнято большинство его героических моментов.
Ну да, фаллическими символами, которые так любит подмечать автор статьи, американский гарпунер прямо обвешан с ног до головы...
Автор статьи еще скромничает и не упоминает про банан. Вот этот.
Ленд его предлагает на палубе Конселю, а тот отказывается – у него морская болезнь разыгралась, и он едва-едва держится за какую-то деталь рангоута. Доктор Фрейд стоит в сторонке и удовлетворенно покуривает сигару.
Не случайно «американец», как Верн называет канадского гарпунера, занимает центральное место как представитель Соединенных Штатов и американской молодой, смешливой, чуждой науке, но внутренне добродушной силы. Напротив, в романе физическая доблесть Неда явно занимает более низкое положение по сравнению с более великой умственной доблестью двух ученых. Он вместе с Конселем остается на заднем плане как член рабочего класса, подчиненного джентльменам элиты и всегда очень уважительный, как ни претит ему быть пленником на борту подводной лодки. Иными словами, он неизменно вежлив и уважителен с «высшими». В фильме, однако, Нед неизменно бунтует, это беспутный проказник с индивидуалистическим презрением к власти, чем заслужил бы гауптвахту от большинства капитанов (как и происходит это в фильме с капитаном Немо). Контраст между двумя версиями мужественности практически проходит по линии картезианского разделения Тела и Разума.
С Разумом у американского морячка действительно нелады. Мачизм Ленда не препятствует его инфантильности, легкомыслию и несерьезности. Если он архетипическое «дитя», то весьма непослушное: например, именно по его вине «Наутилус» осаждает толпа людоедов, и то, что в книге кажется комичным (со стороны дикарей) инцидентом, не нарушающим спокойствия капитана, в фильме воспринимается как досадная помеха (хотя тоже не лишенная комизма, но со стороны Ленда). Тот за это получает строгое внушение и от капитана, и от профессора Аронакса.
Использовать электричество негостеприимно, но безвредно. А вот вы злоупотребляли моим гостеприимством в последний раз. Вы постоянно нарушали приказы. Вам известна участь пленников, и вы вынудили относиться к вам как к пленнику, - вычитывает ему капитан.
Зато, в то время как оба «отца» убийственно серьезны, Ленд умеет и любит посмеяться - ему даже в скафандре смешно
А еще он предельно социален – еще на корабле все матросы сбегаются послушать его песенку (если не полюбоваться, как он при этом вертит задницей). Ленд действительно не может не столько без земли, сколько без общества – в которое обязательно входят и женщины, которых, как в его китобойских китобайках под гитару (a whale of a tale), чем больше, тем лучше, включая собственно гитару.
Очень показательное противопоставление – в то время как Немо то и дело играет на каноническом органе (который в половине нашего перевода фисгармония, вот тоже думаю, что же у него там на самом деле было) пробирающего до костей Баха, Ленд старается из подручных средств соорудить себе новую гитару и наигрывает на ней все тот же развеселый мотивчик.
И вообще, конфликт между Лендом и капитаном действительно становится основой американского фильма. Один из постеров к фильму в этом плане более чем показателен. Мне трудно представить такую композицию как на афише к нашему фильму, так и на обложке книги.
Вместо того, чтобы сосредоточиться на дилемме Немо, фильм переносит внимание на Неда Ленда как героя индивидуальной свободы, той свободы, которая утверждается за счет - скорее, чем посредством – научного знания и технологического гения. Свобода и наука больше не объединены, но противопоставлены. Более того, рвение Неда к личному освобождению имеет прямым результатом гибель Немо и его команды, когда Нед становится соучастником тех, в чьем лице представлен жестокий режим колониальных рабовладельцев и торговцев оружием.
Это имеется в виду, что в американском фильме Ленд не только пытается махать кораблю, атакующему «Наутилус», но и разбрасывает по океану бутылочки с указанием, куда они движутся. Бутылочки он получает, освобождая их из-под профессорской коллекции, спирт выпивает, экспонатами закусывает. Явное противопоставление сухого интеллекта и зеленеющего древа жизни.
В романе Немо приходится спасать Неда Ленда от гигантских спрутов. Сцена эта ударяет в сердцевину сложностей романа, потому что Нед представляет не только стихию Земли, land, от которой отрекся Немо, но также символизирует свирепый, мятежный индивидуализм, угрожающий разрушением тесного мира личной преданности, который создал капитан на борту своего корабля. Если принять во внимание это соперничество - то, что Немо спасает жизнь Неда, выявляет его альтруизм. Версия Диснея драматически переворачивает ход событий – это Нед спасает капитана Немо из щупалец кальмара. После этого спасения Нед сразу жалеет о том, что сделал, и уходит с важным видом, чтобы напиться вместе с морским котиком капитана (приговаривая: «когда человек совершает такую ошибку, ему остается только напиться» - F_G) Это переворачивает символическое воздействие романа. Научный героизм показан беспомощным, ему нужно спасение от более древнего идеала – мускулистой мужественности. Нед утратил свое благородство и бескорыстие, у него остались только бездумные реакции, он может спасти или убить, не раздумывая ни о каких высоких принципах, просто под влиянием минуты.
Аронакс, между прочим, тоже не участвует в схватке со спрутом, и вообще все интересное просидел в каюте, только высунулся поглядеть на финал. Зато потом между двумя интеллектуалами состоится разбор полетов:
– Вы перегибаете палку. Я знаю, вы тронуты поступком Неда, но стыдитесь это признать. Вы не можете признать гуманность, иначе все, чем вы живете, вся ваша жизнь, построенная на ненависти и мести, предстанет перед вами в истинном неприглядном свете. Вы – жертва несправедливости, и горечь разъедает вашу душу. – Вы легковерны, профессор. Вы верите в четкое добро и зло, все упрощаете, а в мире все сложнее. Добро и зло нельзя измерить в героических порывах. Мистер Ленд поступает сегодня так, а завтра иначе. Абсолютное добро должно быть постоянным, незыблемым, сильным.
Советский Нед Ленд куда серьезнее, и тем самым на порядок каноничнее – у Верна он ведь «крепкого сложения, суровый с виду мужчина; необщительный, вспыльчивый, он легко впадал в гнев при малейшем противоречии... больше всего поражало волевое выражение его глаз, придававшее его лицу особенную выразительность». По-моему, очень живая визуализация.
Морская романтика проявляется у него не в каком-то там бренчании на гитаре, а в суровой мужской наколке (впрочем, его интересует при этом: «А это красиво будет?»)
И в плане символическом ему есть чем похвастаться - у него не один гарпун, хотя и тот внушительный
а целая пушка.
Но, если на воле советский Ленд выглядит диким существом, прекрасным в своей стихии, то на «Наутилусе» (если его не занять каким-нибудь общим делом) он похож на зверя в клетке, в бессильной ярости грызущего прутья.
Зато и бунт его – буйство стихии, а не детские проказы. Между прочим, это он когда-то предъявил ультиматум капитану Фарагуту, чтобы тот прекратил дурью маяться и развернул свое судно к берегу (см.роман, только там этим не Ленд занимается). Все сведения, которые наш зритель (выгодно отличаясь от читателя) узнает о Немо, изначально обязаны разведывательным способностям Ленда – именно он специально выслеживает, чем занимается капитан. Американец, что с него взять...
Когда вы, люди науки, тратите время на бесплодные споры и размышления, мы, солдаты и гарпунеры, в это время действуем.
Впрочем, такая же показательно-«американская» черта – его любовь к наживе, хотя и странная любовь. У американского Ленда все просто: увидев, что золото на «Наутилусе» привыкли использовать как балласт, он только и ждет, чтобы залезть в его хранилище и прихватить с собой, когда будет бежать – да еще и при подводных экспедициях раздобыть сундук-другой (за что ему опять выговаривают, потому что их не за побрякушками выпустили, а за провизией).
Вы хотите провести Немо и добраться до его секретов! (это он Аронаксу – F_G_) – Мир должен узнать о них. У вас есть план получше? – Я хочу сбежать. Но, конечно, не с пустыми карманами. – Я думал, что вы умнее. – У него здесь целое состояние! И не стыдите меня, он сам его наворовал. Захватим лодку – разбогатеем, я куплю корабль, а вы не будете голодать на профессорском жалованье.
А наш Ленд, хотя глаза его и загораются от вида подводных богатств, но, во-первых, он ничего из них так и не забирает, а во-вторых, еще и толкает речи, знаменующие, видимо, его принадлежность к трудящемуся классу...
Господин профессор, бойтесь богатых людей! Их глаза забиты золотой пылью. – Золото сгубило столько человеческих душ! – Друзья, у капитана Немо и его спутников совсем иная цель. – Какая там иная цель! Набить «Наутилус» доверху драгоценностями, чтобы он не мог всплыть на поверхность.
Со временем он явится на суше, скупит все банки, заводы и станет властелином мира. – У вас буйная фантазия, Ленд. – А если учесть его жестокий характер, то опасность для общества возрастает с каждым днем.
На каждом шагу сюжета Нед Ленд и капитан Немо не просто противопоставлены, как в фильме, но отражают друг друга. Оба – умелые борцы и охотники, но в книге Немо – с его превосходством в технологиях и научным пониманием моря – одерживает верх над Недом, который полагается только на мышцы, гарпун и здравый смысл моряка. Они соперники, но Нед явно неспособен соревноваться с этим технологическим сверхчеловеком. Его подчиненное положение все время становится явным, когда большинство времени в романе Нед проводит в попытках выяснить, как бежать с «Наутилуса», но не может, потому что пленники не смеют выйти через динги субмарины, пока не будут близко к берегам, населенным американцами или европейцами.
В советском фильме этот момент превосходства умственной доблести над физической подчеркнут тем, что Ленд, в своем стремлении к побегу пытаясь действовать грубой силой, постоянно натыкается то на сигнализацию, когда рассчитывает угнать «прогулочную» лодку, размещенную на "Наутилусе", то на электрическую преграду, когда пытается выбраться из каюты. Как правило, приводит его в чувство именно Аронакс, к которому мы сейчас и перейдем – пока что очень коротенько.
4. Аронакс и Консель. Парижская делегация
Аронакс не является мужественным в физическом смысле (например, он не помогает в борьбе с кальмаром, как делает это в романе), но он представляет локус власти современного мира, находящийся в научных учреждениях, таких, как Парижский музей естествознания. Как показывает его интервью репортерам в первых кадрах фильма, он является авторитетом благодаря своему знанию.
Американский Аронакс с первых кадров выглядит типичным ученым сухарем, и это впечатление не слишком-то обманчиво.
Нет, ему по сюжету достается немало сильных эмоций, но даже при этом он хранит самообладание (особенно если сравнивать с советским). Максимум – если он задается целью повлиять на ситуацию, то читает ее участникам пространную мораль. Обычно без особых результатов.
Мы так близки к самым чудесным на свете открытиям, а он думает о золоте, о бунте, о всякой ерунде!
Зато советский Аронакс – гуманист и интеллигент в чисто русском понимании термина, то есть характерной чертой его статуса является не столько обширность познаний, сколько отзывчивость души.
Показательная черта – только наш Аронакс (вопреки роману, американскому фильму и здравому смыслу) надеется не истребить ужасное чудовище и не заполучить его скелет в свой разлюбезный музей, а заняться его изучением в природной среде.
Всякое непонятное явление прежде всего необходимо понять, изучить и поставить под охрану закона. А мы и так беспощадно уничтожаем бесконечное количество редких животных.
Когда Ленд нацеливает на чудище морское свою знаменитую пушку, профессор бросается ему мешать с факелом наперевес. Доктор Фрейд роняет сигару за борт и полчаса пытается вправить челюсть.
(в следующей серии доктор Фрейд делает это снова, так как при повторе «краткого содержания предыдущей серии» факел таинственным образом исчезает)
Удивительное дело: в детстве профессор из романа мне представлялся примерно «американским» (еще бы, целых сорок лет!), а сейчас, когда собственный сороковник маячит на горизонте, _до_ пересмотра фильма в том же романе он мне показался вполне «советским» - типичный для Верна «один француз на весь роман», самый эмоциональный и импульсивный из предложенных персонажей. (У меня тут, кстати, еще одна драма (в Лифляндии) – выяснилось, что в «Сломанной подкове» Юрский практически неканон. Пребываю в прострации.) Часть мозга, пораженная известным вирусом, подсказывает: гексль, хорошо дуализированный с Конселем
А Консель у нас (в Советском Союзе) вот какой, в наряде почти образца восемнадцатого века – жабо и белые чулки
Американского мы уже видели, это чуть пристальнее:
Удивительно, что двух таких разных Конселей объединяет одна физическая черта – очень высокий нежный голос. И сигнализирует об одном и том же: в соревновании за маскулинность оба не то что на последних местах, но практически сознательно сходят с беговой дорожки, не желая ни с кем ничем меряться. Это при том, что в романе Консель «мог похвалиться завидным здоровьем, при котором не страшны никакие болезни, крепкими мускулами и, казалось, полным отсутствием нервов». Но все эти бонусы не компенсируют статуса, а по статусу он мне, со своей вассальной честью, напоминает жену профессора (:yes) Челленджера (вставить смайлик «девиз ордена Подвязки») – если смысл жизни завязан на конкретного человека, то пусть хоть конец света, хоть подводная лодка, главное, что смысл никуда не денется, вот он, рядом сидит, ждет, когда накормят и одеться подадут. Кстати и про одежду...
В романе Аронакс почти тонет, его спасает только смелость Конселя. Эта сцена тонко указывает на телесную интимность между профессором и его слугой: Конселю приходится разрезать одежду профессора, как и свою, чтобы они могли плыть. Обнаженность двух мужчин в этой сцене знаменует их уменьшение до жалкого состояния – выброшенные с корабля во враждебное море, они погружаются в мир, который для них одновременно гибелен и полон чудес. Как Немо, они отброшены обществом и низведены до простой принадлежности к человеческому роду (несмотря на упорство Конселя в стремлении оставаться слугой до конца).
Специально привожу этот отрывок, чтобы оценить, насколько одетым остается профессор в обоих фильмах. У нас он даже галстук-бабочку не потерял, пока тонул (он это сделает совсем при других обстоятельствах). Консель же вовсе не спасает профессора – он действительно вслед за ним отправляется за борт, но, по словам Ленда, плавает не лучше, чем гарпун. Так что спасает их обоих, очевидно, сам Ленд (и как он их обоих доволок до «Наутилуса»?), хотя наш кинематограф и воздерживается от того, чтобы визуально отобразить «американца» в такой героической роли. После плана тонущего профессора мы видим всех троих уже на борту. А как его вытаскивали на мостик «Наутилуса», тоже показано лишь в «кратком содержании предыдущих серий».
А в американском фильме вообще все тонут очень удачно - профессор первым хватается за обломок мачты, потом подплывает Консель, который только и делает, что взывает к помощи с корабля и очень удивляется, что там не спешат им на помощь. Везунчика Неда смывает за борт вместе со шлюпкой, и он подгребает уже к «Наутилусу», на который наткнулись двое его товарищей по несчастью. Если бы любознательного ученого не дернуло поглядеть, а что там у «Наутилуса» внутри, спокойно уплыли бы на ней все трое.
Но на правах камердинера определенную степень «телесной интимности» Консель со своим патроном действительно сохраняет - в обоих фильмах.
(Между прочим, наглядно видно, как выродилась роль личной прислуги в девятнадцатом веке – одно дело, когда хозяину помогают втиснуться в латы или в кринолины, а простой пиджак вроде бы нормальный человек и сам способен надеть).
Но личного пространства между ними действительно минимум. Во всяком случае, Аронакс не выказывает признаков удивления, когда просыпается вот в таких обстоятельствах
(Консель, которому приснился кошмар, сполз со своей верхней койки к профессору, которому тоже что-то такое снилось. Кстати, еще момент, связанный с этой двухъярусной койкой: когда профессору не спится, и он выходит колобродить по ночам, то на секунду задерживается, окидывая взглядом верхнюю полку. Чисто рефлекторно).
А вот к суровому американскому Аронаксу так просто не подступишься. Видимо, поэтому так легко его слугу перетягивает на свою сторону Ленд...
Попытка Конселя в фильме подольститься к профессору, чтобы тот последовал мятежным планам Неда, также искажает характер слуги. В фильме Консель предает Аронакса и Немо (выдавая Неду координаты секретной базы), и это поворотная точка сюжета. Смещение границ преданности происходит после того, как Консель получает сердитый отпор от своего хозяина, когда с сочувствием предполагает, что Нед ценит свою жизнь превыше всей науки Немо. Профессор в запале отвечает: «Его жизнь не значит ничего. Так же, как моя или ваша, в сравнении с тем, что стоит за всем этим». Консель мрачно обращается к профессору «капитан», намекая, что Аронакс идентифицируется с Немо как повелителем-тираном.
В то же время усилена связь между Недом Лендом и Конселем, так как они изображены более выпукло, чем в книге.
Ну, не настолько усилена... хотя по части тактильных взаимодействий у них с Лендом явно клеится лучше, чем с профессором. Есть, например, свой повторяющийся жест – когда Ленд от избытка чувств ерошит волосы Конселя по голове «против шерсти», а тот сразу приглаживает обратно. А еще они дерутся, причем именно в знак договора о дружбе и сотрудничестве – сначала Ленд со словами «я кое-что забыл» наносит ему удар по верхней губе «за то, что шпионил на профессора»; потом предлагает ударить в ответ ему в подбородок, Консель бьет его под дых. Оба хохочут - теперь они друзья.
Если команда советского фильма смотрела американский, то этой сцене там есть сознательная антитеза (а если нет, то подсознательная, тоже неплохо). Пока меритократия занимается высокими науками, ребята от скуки дуются в карты, и выигравший Консель отвешивает Ленду легчайший и нежнейший щелбан. Тот недовольно заявляет: «а я тебя не пожалею» - с таким плотоядным оскалом, что об ордене Подвязки впору позабыть.
И вообще, тут явно Консель положительно влияет на гарпунера, а не наоборот – когда, непосредственно перед этим, Ленд во всеуслышание досадует, что спас жизнь Немо (на этот раз, по канону, от акулы, и обратная трансакция воспоследует), Аронакс спрашивает: «А если бы опять все повторилось, разве вы не спасли бы человека от акулы?» –«Конечно, спас бы, - _уверенно_ отвечает _за него_ Консель, - Ленд только в бою бывает жестоким и грубым».
Напоследок - занятный диалог в нашем фильме, где слуга заимствует у хозяина толику учености, оставляя в его распоряжении толику поэтичности:
Ленд: А откуда берется жемчуг?
Аронакс: Это слезы моря, как сказал поэт.
Консель: Это шаровидные наплывы внутри раковины.
Ленд: Все-то ты знаешь!
Нед в фильме также поставлен в оппозицию к профессору Аронаксу в своем стремлении к свободе. Настолько, что в конце фильма мы видим, как Нед наносит удар профессору, как прежде Конселю – реквизит голливудского мачизма, но также явное принижение интеллекта человека перед грубой силой.
Свидетельствую – наносит. Причем хороший такой удар, с целью вырубить на несколько минут – а то профессор только собрался бежать, как вспомнил, что дневник забыл, где «20000 лье под водой» записаны. Нечего отвлекаться на всякий ненужный хлам!
В советском фильме между интеллигенцией и трудящимся сословием тоже налицо конфликт с самых первых шагов, и провоцирует его именно Аронакс, когда Ленд, немузыкально мурлыкая песенку, мешает профессору заниматься. А гарпунер, который «ученых считает белоручками», не упускает возможности высказать, что думает о профессоре лично и о затянувшихся скитаниях по океану.
Прошу вас, выйдите. Вон!
В романе, напротив, Верн представляет ученого благородной фигурой, превосходство которого признано его подчиненными почти в сентиментальной манере. После того, как Аронакс, Нед и Консель (а также все остальные на борту) чуть не умирают, задыхаясь под ледяным шельфом Антарктиды, Нед и Консель спасают Аронакса, отдавая ему последние остатки воздуха, чтобы сохранить ему жизнь. Профессор восхваляет великодушие Неда, и Нед отвечает, иронически имитируя манеру самого Аронакса мыслить математическими формулами: «Как вы можете считать это нашей заслугой? Это простая арифметика. Ваша жизнь стоит больше, чем наша. Нам пришлось спасать вас!» Неудивительно, что Америка середины пятидесятых вряд ли могла переварить эту романтизированную идею классовых отношений.
Для советского зрителя середины семидесятых из этого эпизода приготовили вот такой винегрет: когда «Наутилус» выбирается из проснувшегося вулкана, профессор получает куском скалы по голове, Ленд из-под этой скалы его вытаскивает, и после этого именно Ленд испытывает нехватку кислорода – последнее, что мы слышим, это приказ капитана «дайте ему кислород»... В результате и волки сыты, и овцы целы - Аронакс, согласно канону, получает возможность живописно полежать в умирающем виде,
а Ленд - возможность посмотреть занятные глюки, о которых тоже будет впереди.
Эти изменения влияют на историю на разных уровнях. Во-первых, они утверждают Неда Ленда как стереотип определенного типа мачизма: антиинтеллектуальный, служащий лишь себе, яростный. Во-вторых, изменение характера Неда придает рельефность ослабленному образу интеллектуала Немо, как он постоянно представлен в фильме. Наконец, это решительным образом разоблачает эмоциональный треугольник романа между Недом, Аронаксом и Немо. В книге Аронакс не просто дружен с ними обоими, но он становится объектом соперничества между ними: ведь Нед старается привлечь Аронакса на свою сторону, что принципиально важно для его собственного побега, но отчасти – потому, что чувство верности Неда профессору как стоящему выше на общественной лестнице не позволяет ему покинуть Аронакса.
Вот. Искомый треугольник – хотя и на материале советского фильма, зато выразительно.
Но прежде чем перейти к геометрическим фигурам, которые выписывают кинематографисты между Немо и Аронаксом, поговорим-ка мы про женский пол.
5. Женщины. Очаг на берегу
Как отмечает Питер Брукс, романы Верна «определяются как детская литература с помощью некоей нехватки, отсутствия, или, возможно, точнее – сублимации. Жанр приключенческого романа определяется как мир мужчин, противопоставленных природе или силам вселенной, без необходимости вмешательства женщин». У Верна «конфликты повествования определенно основаны на стремлении человека властвовать над миром случайности с помощью развития своего разума», но эти конфликты также «создают сложные аллегории добра и зла, из сердцевины которых вновь утверждает свое отсутствующее присутствие исключенный эротический элемент».
В романе, как известно, женщины не появляются вообще, за исключением жены капитана (на портрете) и бывшей невесты Ленда (к слову пришлась). В американском фильме их тоже практически нет, не считая шлюх, висящих на локтях у Ленда в начальном эпизоде
Впрочем, на «Наутилусе» еще одна дама обнаруживается. Зовут Эсмеральда. Правда, лапочка?
Дамский угодник Ленд втирается к ней в доверие, спаивает профессорским спиртом и угощает капитанскими сигарами (в буквальном смысле - она их жует; доктор Фрейд с истерическим воплем убегает, Гринпис с негодующим воплем прибегает). Его обаяние безотказно – коварная изменщица сбежит с тонущего «Наутилуса» вместе с пленниками...
Тем примечательнее множество женщин, которое обитает в советском фильме. Я вовсе не против женщин как таковых (даже неканонических, хотя нередко они служат мне индикатором «что-то в каноне неладно»), но впечатление от них у меня здесь создалось странноватое. Возможно, в том, что я вижу, проявляется лишь недостаточная тонкость моих чувств (знаю за собой пристрастие к плакатности), и все же попридираться к тому, что выбрали показать нам с экрана, мне придется. В том числе и к тому, что ко всем женщинам фильма очень уж четко припаяны те или иные социальные роли. С первых же кадров мы узнаем о неизвестном морском чудовище из песни, которую исполняет актриса в парижском кафе. Причем с ходу в ее лице задаются два крайних полюса женской сущности – почти монашка и почти блудница, так сказать, все женщины земли в одном флаконе.
Я вот, к сожалению, никак не могу разглядеть, та ли это женщина, с которой во время женитьбы Аронакса переглядывается в церкви Консель. Кроме этого обмена взглядами, мы не узнаем ничего о том, что их связывает. То ли сами не прочь под венец, то ли легкая интрижка, то ли тайное обожание...
Нед Ленд, упоминая о своей невесте в эпизоде с жемчугом (см.книгу), в нашем фильме вовсе не говорит, что она вышла за другого. Более того, когда он убеждает своих товарищей бежать, то обнадеживает их: «Вы у меня еще на свадьбе побываете!» Вот такая у него невеста.
А у Аронакса, как уже упоминалось, есть молодая жена по имени Жаклин. Хотя мы видим ее то в подвенечном платье, то в трауре, но при нормальных обстоятельствах она явно могла бы стать приличной профессорской женой (по совместительству стенографисткой и нянькой)
Однако Жаклин нельзя назвать ученой дамой подвида «синий чулок» - скорее «нежная голубка», эмоциональность которой выделяется даже на фоне Аронакса, а это чего-то да стоит. Из-за этого напрашиваются некоторые выводы, кто в этой паре целует, а кто лишь подставляет щеку
Хотя, понятное дело, герой только рад ввязаться в новое предприятие (к тому же я буду первым ученым, который отправится на изучение сенсации века) - а у героини женский инстинкт (ТМ), а теще Аронакса и вовсе снятся вещие сны, так что обе чуют что-то неладное...
После известия о гибели профессора его соломенная вдова сразу же вписывается в новую социальную роль и преданно ждет на берегу. Она даже пытается стимулировать его поиски, но делает это как-то, уж прошу прощения, чересчур в стиле «вечной женственности». То есть ходит к морскому министру (который явно не прочь спрятаться от нее под стол, хотя вообще-то бравый вояка, особенно на поле демагогии),
к капитану Фарагуту (которого морально уничтожает - и правильно, зачем весь корабль не потопил?), даже к собственному отцу,
со слезой в голосе требует от них предпринять поиски, на что те отвечают, что вообще-то у них (и у Франции) других забот полно. А лорд Гленарван, без которого частную экспедицию никак не организовать, как назло, неизвестно где шатается...
В промежутках Жаклин еще успешно отшивает осаждающего ее поклонника – хотя и не опровергает:
Столько времени ждать вопреки здравому смыслу! Любил ли он вас? Из-под венца и прямо на корабль – это любовь? – Это долг. – Долг по отношению к чему? К науке или к любимой женщине? Жаклин, поймите, ему вы не дороги. Он любит только науку. Перед вами человек, который любит вас. – Нужно еще, чтобы я любила этого человека.
Занимательно следующее: в каюте корабля «Блю Стар» (который по фильму вместо «Авраама Линкольна») у Аронакса тоже висит портрет Жаклин. А вот в пределах «Наутилуса» существует ее фотография в газете – качество не ахти, и вообще в трауре, но все же.
Лично мне, когда профессор однажды ночью вышел в библиотеку, грешным делом подумалось, что он еще разок на ту газету посмотрит. Нет, не посмотрел (зачем он на самом деле ходил в библиотеку, я вам потом расскажу). Мне этого не хватило.
А теперь внимание, вопрос: как, по-вашему, была показана в фильме встреча профессора с женой? Которой они оба ждали весь фильм? Ответ: а никак. Разумному зрителю и так ясно, что встреча прошла с большим душевным подъемом. А сентиментальному зрителю, которому эта сцена, видите ли, занадобилась по чисто кинематографическим соображениям, и вовсе потакать нечего.
URL записи
Продолжение - в комментариях
Тут FleetinG_ читает и комментирует англоязычную статью "Between Jules Verne and Walt Disney: Brains, Brawn, and Masculine Desire in 20,000 Leagues Under the Sea" (стр-рашное название, ага
) и дополняет ее размышлениями о советском фильме и большим количеством капсов.30.07.2012 в 20:56
Пишет FleetinG_:Чудеса навигации
Какими путями меня вынесло на англоязычную же статью James W. Maertens «Между Жюлем Верном и Уолтом Диснеем: мозги, мускулы и мужское желание в «20000 лье под водой», это уже несколько сложнее объяснить. Автор рассматривает диснеевский фильм через модели маскулинности, гендерные конструкции, не без налета фрейдизма – и в принципе волен это делать. Некоторые вещи пережаты, кое-что здраво и интересно.
Постепенно я начал осознавать, что некоторые фильмы эпохи холодной войны перевели романы Верна на культурный код этой эпохи, смещая акценты и меняя персонажей. Все они пробуждали ностальгию по викторианскому миру с его классовыми различиями и колониальным богатством. Но эта ностальгия, очевидно, служила технологической пропаганде, что-то вроде мифа об Икаре или о Прометее – инженер-гений прежних времен, предвещающий технические чудеса нынешнего дня. Век промышленной революции использовался как метафора электронных и атомных революций, последовавших за второй мировой войной. (...) Голливуд преображает научную фантастику Верна, его дидактический труд, в научную фантазию, которая «использует науку в чисто повествовательных целях» (...) В результате зритель отвлекается от осмысленного знакомства с научными концепциями и фактами, погружаясь в воображаемые и мифологические измерения верновского текста.
На словах «холодная война» меня и торкнуло – вспомнилось, что у нас-то, с другой стороны железного занавеса, была своя экранизация. Помнилась она мне мало чем - только тем, что капитан Немо вроде как был безбожно идеализирован, и что у Аронакса там появилась неканоническая жена, которая пела ему песенку:
Без синих волн, без дальних дорог
Не могут жить мужчины,
А жены ждут, считая года,
И будет так всегда, -
из чего явно следовало, что на предмет рассмотрения там еще копать и копать. Автор сих строк полез копать, получил все, что ему причиталось, и сейчас, в самом деле, будет приводить (в переводе) американскую картинку и дорисовывать к ней советскую сторону. Потому что искать черных кошек в хорошо освещенных каютах исходного текста – занятие не очень плодотворное (хотя и не лишенное интересных нюансов), а вот сценаристы этих кошек туда напустили в количествах (одну я вам точно продемонстрирую). А тема кинематографических вольностей меня всегда интересовала (особенно если считать признаком заинтересованности вопли с дивана: «ну каааак?! ну зачееем?! это и значит - визуализация? о чем они думали? вот не верю, что именно об этом!»). Здесь, по-моему, оба примера показательны - обе империи обходятся с текстом так, чтобы выдвигать из него такие идеи, какие соответствующей из них ближе, при этом ведут себя как та невинная принцесса, в результате получается... то, что получается. Если бы фильм снимался сейчас, многое в нем, наверное, смотрелось бы по-другому - да и снималось бы по-другому (во всяком случае, герои вряд ли оказывались бы в одной постели
) Сексуальности не обещаю, но с аспектами взаимоотношений будет непросто. И, разумеется, картинка будет большей частью в виде кадров. А еще будут жирным шрифтом цитаты из статьи, курсивом – цитаты из фильмов, а в кавычках – из романа. Потому что из меня скорее можно вытрясти двести кадров и сорок страниц цитат, чем одно оценочное суждение. Тем более, очень затруднительно гадать о мотивах поступков незнакомых мне людей, куда легче тыкать пальцем в то, что видишь.
А если не хочется лазать в море – можно просто посмотреть на аргонавта. Который наутилус и помпилиус. Из нашего, конечно, фильма.
читать дальше
1. Капитан Немо. Вершина пирамиды.
И, на мой взгляд, один важный миф, который лежит позади «беллетристических целей» фильма – миф гендерной конструкции. Его самые глубинные структуры имеют дело с вариациями моделей мужской силы и проблематичным соотношением мужчины-ученого с Природой и с другими мужчинами. (...) Социальное напряжение, отмечавшее переход от старого режима к этому прекрасному новому миру, ясно размечено персонажами Верна: четверо мужчин в соревновании и сотрудничестве друг с другом, которые сложными путями добиваются любви и преданности друг друга внутри новой социальной иерархии (...) они служат тому, чтобы подчеркнуть и выявить множество ярких черт нового общественного порядка, и в особенности соревнование между его моделями маскулинности. Человек технический состязается с более мускулистыми моделями героев – воина, спортсмена, сурового индивидуалиста, супергероя и т.д.
Итак: даны четверо героев, требуется расставить их в иерархическом порядке... Исследуя американский фильм, автор статьи (Maertens) довольно скоро переходит к вопросу, кто кому архетипический отец и, следовательно, кто у кого собирается похитить мужскую силу в виде знания или же просто первенства в коллективе. Это и понятно: именно у Диснея складывается самая непростая ситуация с возрастом героев. В 1954 году Джеймсу Мейсону (Немо) 45, Кирку Дугласу (Ленд) 38 – но издали он кажется мальчишкой, только вблизи в глазах что-то возрастное проскакивает, Полу Лукасу (Аронакс) целых 63, и, хотя он неплохо сохранился, но выглядит почтенным «дядюшкой», а Питеру Лорре (Консель) 50, тоже многовато.
А ведь в романе герои держатся примерно в одном возрастном диапазоне - Аронаксу сорок лет (пожалуй, в нашем переводе даже несколько акцентирована манера, с которой он в этом «признается»), Конселю тридцать, Ленду «около сорока», а Немо «можно дать и тридцать пять и пятьдесят», в среднем тот же сороковник. Герои советского фильма находятся примерно в этих границах - в 1975 году Владиславу Дворжецкому (Немо) 36, Михаилу Кононову (Консель) - 35, Владимиру Талашко (Ленд) - 29, но из-за сурового лица он выглядит старше, а Юрию Родионову (Аронакс) 41, но он, несмотря на легкую проседь его героя, еще очень моложав. Тут нет отцов и сыновей, тут все люди братья, и конфликты у них вполне братские.
Но этого мало – из всех отношений, сложившихся в коллективе, американский фильм выводит на первый план именно противостояние между Немо и Лендом (типичная сшибка лбами «отцов и детей»), а советский – именно сотрудничество Немо и Аронакса (не менее типичный роман между интеллигенцией и революцией).
Впрочем, хотя и по разным причинам, верхушка пирамиды неоспоримо остается за капитаном, которым сейчас и займемся.
Американский капитан Немо выглядит нормальным (ну, иногда безумным) морским капитаном
Между прочим, его команда тоже одета в почти привычную морскую форму
Вот, для сравнения, обычные матросы с надводного судна, на котором плыли наши трое героев (на переднем плане герои, а матросы - на заднем)
Наш капитан Немо, пожалуй, к канону ближе – он выглядит человеком, не признающим общественных рамок и мундиров (охотно верится, что рубашка у него из виссона), и по нему видно, что он одновременно ученый-исследователь и революционер, который, по фильму, «постройкой «Наутилуса» хотел разрешить социальные проблемы века»:
А вдобавок индийский аристократ, который органично выглядит не только в водной стихии.
Судьба выкидывает невероятные штуки: наш кинематограф умудрился найти на роль Немо исполнителя, который не только выглядит индийцем с большой степенью вероятности, но и является по жизни сыном польского аристократа, сосланного в сибирские лагеря (а до «Таинственного острова» героя Верна по умолчанию еще можно считать поляком, угнетаемым Российской империей). Так сказать, канон в квадрате. А вот американский капитан – совсем по фильму не принц и не индиец, это ученый, которого упекли на гиблый каторжный остров, чтобы выбить из него секрет движения его подводной лодки (жену и детей его погубили тоже из-за этого).
- Я думал, каторгу запретили. – То, что приносит прибыль, не запретят никогда. – Что они носят? – Нитраты и фосфаты для оружия. Зерна войны. Когда-то и я был одним из этих рабов. Эта рана останется в моей душе навсегда.
Капитан Немо – нечто вроде аристократической версии повстанца без восстания: он символ этого технократического мира, но странным образом отделен от него. Как ученый, изобретатель и инженер редкостного гения, он занимает вершину новой социальной пирамиды и в каком-то смысле представляет сенсимоновского философа-короля. Но у него также есть и «темная» сторона – непредсказуемость, самовластие, одержимость и мстительность.
Будто задаваясь целью снабдить нас материалом для лекции о холодной войне, оба лагеря кинематографистов делают с «темными сторонами» капитана Немо то, что ассоциируется с повадками соответствующего лагеря. Американский кинематограф выводит неистовство Немо на первый план, делая из него зрелищного злодея, а советский кинематограф - затушевывает или оправдывает, делая из него идеологически выдержанного героя. Оба на этом пути близки к тому, чтобы впасть в оффкер, к счастью, не доходя до полного неприличия. В системе координат Диснея Немо проходит по категории «злодей, заслуживающий снисхождения», и автор статьи не устает подмечать то, как сценаристы лишают его героических моментов, положенных по канону, а в том, что осталось, смещают акценты. Начиная с самого начала, когда сцена похорон в коралловой могиле перенесена к моменту появления героев на «Наутилусе» - и, представьте себе, вся команда до одного выходит на церемонию, бросив лодку посреди океана! (О том, как в советском фильме обстоит дело с этими похоронами, еще будет – пока что скажу, что правильно обстоит).
В романе Немо считает то, что его лодка села на мель, лишь «помехой», а не «бедствием». Он уверенно отказывается использовать мощность корабля, чтобы сняться с рифа, и говорит, что они подождут полной луны, а через четыре дня их подхватит прилив. Это типичный жест героя Верна, предсказывающего силы природы с математической точностью, и таким образом управляющего ими. Но, в противоположность роману, Немо в фильме не одерживает победы в этой терпеливой игре на выжидание. (...) ... На горизонте появляется военный корабль, и Немо приходится использовать двигатели субмарины, чтобы в отчаянной панике сняться с рифа . В результате Немо показан бегущим от своих врагов. В книге эпизод с «дикарями» и рифом – лишь еще одна демонстрация неуязвимости Немо и его богоподобного взаимоотношения с ритмами волн, достигнутого научным знанием. Очень показательно, что Немо не использует мощность корабля, если знание и терпение делают за него всю работу, потому что он слился с Природой в своем господстве. В фильме же он выглядит беглецом, а когда «Наутилус» задевает пушечное ядро, в нем образуется пробоина, и он погружается в неизвестные глубины. Почти сразу же за этим следует атака гигантского спрута.
Который, добавлю от себя, тоже становится для команды не испытанием сил, а бедствием, и сам капитан в хватке спрута выглядит довольно беспомощным.
Отчасти ослабление характера Немо возникает из-за устранения большей части его свирепости. (...) Хотя Немо не убивает «ради убийства» (и в книге даже имеет спор об этом с Недом Лендом), он опаивает снотворным Аронакса и его спутников, когда собирается проводить свои атаки, именно потому, что не хочет, чтобы они были свидетелями его расчетливых актов мести. В книге он никогда не находится в обороне (только против сил природы и против каннибалов, но те не представляют серьезной угрозы). Его мотивы, если и оправданы насилием по отношению к его семье (и в этом смысле, возможно, «оборонительные»), этически выходят за пределы международных законов, которые называют подобную месть пиратством.
Несмотря на «ослабление», с самого начала американский Немо предстает тираном, готовым утопить, как котят, тех, кто попал на его корабль – и, хуже того, им об этом заявляющий (между прочим, ребята сначала пытались уплыть на своей шлюпке, так что их силой затаскивают в «Наутилус», а в процессе Ленд тюкает преследователей-водолазов веслом по головам). В финале капитан так же самовластно решает затопить корабль уже со всей командой – чтобы врагу не достался.
Немо и Робур-Завоеватель примечательны своей отделенностью от мира и таинственностью. Они олицетворяют мужское эго, запертое в собственном желании самостоятельности и власти, запертое в страхе потерять себя в гигантских сообществах учреждений и государств. Страх перед коммунизмом времен холодной войны охватывает базовую конфигурацию маскулинности, определенную в рамках этого желания изоляции и индивидуализма, и, соответственно, страха перед вторжением мифологизированного коллектива или массового разума.
Поэтому логично, что в советском фильме, за отсутствием страха перед коммунизмом, Немо даже по сравнению с романом теряет значительную долю своей асоциальности. Он не только свободно выходит на земную поверхность и встречается со своими соратниками, но и выписывает газеты, находясь в курсе всех событий на земном шаре (о том, что и большая земля имеет с ним устойчивую связь, еще будет дальше). И главное – он не отгораживается от своих пленников, не исчезает на несколько дней, не держит их в неведении относительно своих действий и даже своей личности (он даже им выкладывает историю своей жизни, не упоминая, что это _ о нем_, но sapienti sat). Собственно, если смириться с этим допущением, все остальное вполне врастает в условия романа – ведь между ним и его командой и в романе нет того барьера, какой вырастает между ним и тремя пленниками (и читателем заодно)...
Вот показательная сцена, совсем близко к финалу – Немо не просто участвует в финансировании восстания на Крите, он открыто вручает сокровища коллективу благодарных островитян, и, не задумываясь, вовлекает в это предприятие своих невольных гостей:
Между прочим, эта сцена одновременно – признак его политической слабости. На родине ему только и твердят, что восстанию сипаев нужен единый руководитель, иначе они все там перессорятся, а этот, с позволения сказать, интернационалист уходит служить чужой стране под лозунгом «я иду туда, где во мне больше всего нуждаются». И все потому, что из параметров «одержимый местью» и «учился в Европе» наш фильм определенно смещает акцент на второе. Меня в этом плане больше всего поразил голос Дворжецкого – у Верна, хоть сам Немо держится сурово и отстраненно, его речь довольно эмоциональна и полна восклицаний, а тут он говорит спокойно и без нажима, явно в одной тональности с Аронаксом. Хотя и ученые исследования подчас неотделимы от политических проблем...
Тут много акул. Почему они здесь? – Мы идем теплым течением Индийского океана, а они любят тепло. – Нет, не поэтому, профессор. Неподалеку отсюда Ганг впадает в океан. Тысячи индийцев, погибших от рук завоевателей, выносятся течением Ганга в эти места. Вот поэтому здесь много акул.
Разворачивая свой черный флаг, на котором написана только буква «Н», капитан Немо является иконой маскулинного завоевания. Это завоевание не других народов, но Природы, в ее самых негостеприимных, тайных и всеохватных аспектах. Это завоевание как проникновение через все широты символически является победой над всем земным шаром. Эта сцена – мощный образ жажды завоеваний, находящейся в сердцевине ненависти Немо к империализму.
Мне остается только добавить, что в советском фильме специально поясняется значение черного флага, и что пираты тут ни при чем, а вот индийское восстание – очень даже. Вообще, к вопросу комментариев наши кинематографисты подошли обстоятельно, ни имя Ленда, ни имя Немо не остаются для зрителей без значения. Но отдадим справедливость нашему капитану Немо - у него тоже бывает бешеный гнев и безумный взгляд
Кстати, о безумных взглядах...
...В той сцене, когда Немо приказывает «Наутилусу» двигаться «со скоростью столкновения», камера все ближе и ближе наплывает на его лицо, оставляя наконец один глаз. Символически это выглядит так, как будто клинический взгляд ученого наблюдает за его собственной разрушительной силой с жалким ужасом. Техник, чье зрение поглощает Природу и отгораживает его от других, овеществляя в себе мир, визуально поглощает себя, исчезая в этом всепоглощающем глазу, и, таким образом, в глазу зрителя. Этот момент фильма – захватывающий комментарий к характеру капитана Немо. В романе нет никакого описания, которое можно было бы сопоставить с этой сценой. Ужас и напряжение на лице Мейсона, когда он предчувствует столкновение, показывают его не таким холодным и безжалостным, как человек, описанный в романе – а это значит, более слабым в системе ценностей мачизма. Этот глаз и капли пота на лице могут быть прочитаны с состраданием, делая его более человечным, но могут – и просто как признак безумия.
Примечательно, что в советском фильме тоже есть моменты, когда подчеркнуты глаза капитана – и это несет диаметрально противоположный смысл. Так, довольно часто его можно застать у перископа, в роли всевидящего ока...
Еще показательнее момент, когда в коридоре сталкиваются Немо и Нед Ленд, одержимый желанием бежать, пусть даже для этого надо прикончить капитана. Последующий эпизод напоминает рассказы о том, как человек может взглядом остановить тигра или волка. Глаза Немо в этой сцене – квинтэссенция самообладания и власти, им порождаемой.
2. «Наутилус». Роскошь и средство передвижения.
Рассказав о капитане, упомянем и о его корабле. Между прочим, всех 20000 лье под водой нам в обоих случаях недодали, и к полюсу «Наутилус» не сходил. В советском фильме подводная лодка ходит между Индией, Критом, заходит на базу к потухшему вулкану (который вдруг оживает, создав требуемую экстремальную ситуацию, которая в романе на полюсе), а потом попадает прямо к Мальстриму; в американском – курсирует по неизвестным маршрутам, а потом заходит на ту же базу, названную островом Вулкания, поблизости от которого и погибает.
Колебания капитана Немо между полюсами Эроса и Логоса в конце концов ведут его к отчаянию. Даже сам «Наутилус» - в одно и то же время военный инструмент и роскошное обиталище. (...) Харпер Гофф, дизайнер «Наутилуса» в фильме Диснея, считает, что немало улучшил субмарину капитана Немо. Его решение создать барочный «Наутилус», похожий на Лохнесское чудовище, было, возможно, мудрым выбором с точки зрения средств кинематографа, потому что в результате действительно получился поражающий глаз образ, который вызывает чувство таинственности и удивления, окружающих судно.
Но оно более интересно как интерпретация викторианского века, чем как представление дизайна подводной лодки у Верна. Викторианство мифологизируется как период, когда соединялись богатство и сила техники. Состоятельность, индустрия и индивидуализм соединяются в образе скоростной машины, одетой в бархат и медь. Мы видим «Наутилус» Гоффа лишь мельком на протяжении фильма, его внешний вид дразнит глаз зрителя и создает то же впечатление элегантной мощи, как его богатые интерьеры с сундуками штучной работы, драпировками и блестящими медными инструментами. (...) В интерпретации Гоффа Немо... меньше является ученым, чем персонаж книги, потому что дизайн его подводной лодки построен не столько на гидродинамике, сколько на драматическом чувстве. Визуализированный Гоффом, Немо становится более фантастическим и в то же время более уязвимым.
«Наутилус» в нашем фильме, как можно судить по отзывам, – это нормальная советская атомная подлодка. Не знаю, как насчет внешних очертаний...
...но одеялки и в самом деле знакомые до боли
В целом корабль создает впечатление скорее функциональности, чем роскоши, вплоть до автоматических дверей. Поражают глаз разве что экраны, выходящие в подводное пространство - помимо зрелища глубинного мира, они служат неплохим фоном для героев в моменты рефлексии.
Такие экраны и в американском фильме есть (да они и в романе есть).
Вообще, подводное царство эффектно для 1956 года, и жаль, что на рыбок можно поглядеть только в одном эпизоде.
А вот подводные виды в советском фильме - конечно, за двадцать лет техника съемок шагнула вперед, хотя и не дошагала до нынешней
Один из самых интригующих элементов книги – который сценаристы Диснея могли бы сохранить, но не стали – это тайный язык Немо и его команды. В романе они говорят лишь на искусственном языке, чтобы стереть свою национальность и свое прошлое. Этим в том числе они отрезают себя от остального мира, и это очень важный момент для атмосферы беспомощной изоляции, окружающей Аронакса и его спутников. Ведь он – ученый, чья собственная сила исходит от идентичности, сконструированной с дискурсивным сообществом и его международными институтами.
Любопытно, что в советском фильме внутрикомандный язык сохраняется и звучит красиво. Взамен наш кинематограф делает героям безумно щедрый подарок – инициативный Ленд перетягивает на свою сторону одного из членов команды, француза по происхождению, который когда-то увлеченно слушал лекции Аронакса. Хотя для сюжета он не очень-то и нужен – только чтобы показать им, где находится прогулочная лодка – через него налаживается эмоциональная связь пленников не только с капитаном, но и с командой. Это тот самый француз, который гибнет от морского спрута – там, где в романе наиболее остро чувствуется отчуждение пленников от экипажа «Наутилуса», в нашем фильме оно заменяется сотрудничеством, и это очень характерная черта.
Еще яркое впечатление – в мифологическом плане – на меня произвела галерея «Наутилуса» в советском фильме. Если в романе она содержит полотна старых и современных мастеров Европы, копии античных статуй, и у американцев что-то похожее,
то в советском фильме она скорее напоминает этнографический музей. Это стоит тысячи слов об отдаленности капитана от так называемой западной цивилизации.
Ну и переходим уже к представителям этой самой цивилизации...
3. Нед Ленд. «Хочу наружу!»
Желание улучшить повествование Верна привело Флейшера и Фелтона к фокусированию на сюжете побега. Снимая историю о «побеге из заключения», они перемещают фокус с профессора Аронакса и науки в сторону Неда Ленда и его бесцеремонного индивидуализма. Этическая тонкость редуцирована до голливудского мифа о мачо-героизме.
Диснеевский Нед Ленд на удивление выпирает из канона – это разбитной морячок с замашками диснеевских же мультяшек. То есть гипертимный настолько, что его часто хочется пришибить. Желательно роялем.
В фильме Диснея мачизм Неда Ленда подчеркнут и адаптирован к голливудскому стереотипу, который уравновешивает неистовую маскулинность Немо. Иными словами, исходный образ Неда пересмотрен, чтобы удовлетворить потребности в настоящем голливудском герое – упрямом и мускулистом, готовом к драке – в то время как у Немо отнято большинство его героических моментов.
Ну да, фаллическими символами, которые так любит подмечать автор статьи, американский гарпунер прямо обвешан с ног до головы...
Автор статьи еще скромничает и не упоминает про банан. Вот этот.
Ленд его предлагает на палубе Конселю, а тот отказывается – у него морская болезнь разыгралась, и он едва-едва держится за какую-то деталь рангоута. Доктор Фрейд стоит в сторонке и удовлетворенно покуривает сигару.
Не случайно «американец», как Верн называет канадского гарпунера, занимает центральное место как представитель Соединенных Штатов и американской молодой, смешливой, чуждой науке, но внутренне добродушной силы. Напротив, в романе физическая доблесть Неда явно занимает более низкое положение по сравнению с более великой умственной доблестью двух ученых. Он вместе с Конселем остается на заднем плане как член рабочего класса, подчиненного джентльменам элиты и всегда очень уважительный, как ни претит ему быть пленником на борту подводной лодки. Иными словами, он неизменно вежлив и уважителен с «высшими». В фильме, однако, Нед неизменно бунтует, это беспутный проказник с индивидуалистическим презрением к власти, чем заслужил бы гауптвахту от большинства капитанов (как и происходит это в фильме с капитаном Немо). Контраст между двумя версиями мужественности практически проходит по линии картезианского разделения Тела и Разума.
С Разумом у американского морячка действительно нелады. Мачизм Ленда не препятствует его инфантильности, легкомыслию и несерьезности. Если он архетипическое «дитя», то весьма непослушное: например, именно по его вине «Наутилус» осаждает толпа людоедов, и то, что в книге кажется комичным (со стороны дикарей) инцидентом, не нарушающим спокойствия капитана, в фильме воспринимается как досадная помеха (хотя тоже не лишенная комизма, но со стороны Ленда). Тот за это получает строгое внушение и от капитана, и от профессора Аронакса.
Использовать электричество негостеприимно, но безвредно. А вот вы злоупотребляли моим гостеприимством в последний раз. Вы постоянно нарушали приказы. Вам известна участь пленников, и вы вынудили относиться к вам как к пленнику, - вычитывает ему капитан.
Зато, в то время как оба «отца» убийственно серьезны, Ленд умеет и любит посмеяться - ему даже в скафандре смешно
А еще он предельно социален – еще на корабле все матросы сбегаются послушать его песенку (если не полюбоваться, как он при этом вертит задницей). Ленд действительно не может не столько без земли, сколько без общества – в которое обязательно входят и женщины, которых, как в его китобойских китобайках под гитару (a whale of a tale), чем больше, тем лучше, включая собственно гитару.
Очень показательное противопоставление – в то время как Немо то и дело играет на каноническом органе (который в половине нашего перевода фисгармония, вот тоже думаю, что же у него там на самом деле было) пробирающего до костей Баха, Ленд старается из подручных средств соорудить себе новую гитару и наигрывает на ней все тот же развеселый мотивчик.
И вообще, конфликт между Лендом и капитаном действительно становится основой американского фильма. Один из постеров к фильму в этом плане более чем показателен. Мне трудно представить такую композицию как на афише к нашему фильму, так и на обложке книги.
Вместо того, чтобы сосредоточиться на дилемме Немо, фильм переносит внимание на Неда Ленда как героя индивидуальной свободы, той свободы, которая утверждается за счет - скорее, чем посредством – научного знания и технологического гения. Свобода и наука больше не объединены, но противопоставлены. Более того, рвение Неда к личному освобождению имеет прямым результатом гибель Немо и его команды, когда Нед становится соучастником тех, в чьем лице представлен жестокий режим колониальных рабовладельцев и торговцев оружием.
Это имеется в виду, что в американском фильме Ленд не только пытается махать кораблю, атакующему «Наутилус», но и разбрасывает по океану бутылочки с указанием, куда они движутся. Бутылочки он получает, освобождая их из-под профессорской коллекции, спирт выпивает, экспонатами закусывает. Явное противопоставление сухого интеллекта и зеленеющего древа жизни.
В романе Немо приходится спасать Неда Ленда от гигантских спрутов. Сцена эта ударяет в сердцевину сложностей романа, потому что Нед представляет не только стихию Земли, land, от которой отрекся Немо, но также символизирует свирепый, мятежный индивидуализм, угрожающий разрушением тесного мира личной преданности, который создал капитан на борту своего корабля. Если принять во внимание это соперничество - то, что Немо спасает жизнь Неда, выявляет его альтруизм. Версия Диснея драматически переворачивает ход событий – это Нед спасает капитана Немо из щупалец кальмара. После этого спасения Нед сразу жалеет о том, что сделал, и уходит с важным видом, чтобы напиться вместе с морским котиком капитана (приговаривая: «когда человек совершает такую ошибку, ему остается только напиться» - F_G) Это переворачивает символическое воздействие романа. Научный героизм показан беспомощным, ему нужно спасение от более древнего идеала – мускулистой мужественности. Нед утратил свое благородство и бескорыстие, у него остались только бездумные реакции, он может спасти или убить, не раздумывая ни о каких высоких принципах, просто под влиянием минуты.
Аронакс, между прочим, тоже не участвует в схватке со спрутом, и вообще все интересное просидел в каюте, только высунулся поглядеть на финал. Зато потом между двумя интеллектуалами состоится разбор полетов:
– Вы перегибаете палку. Я знаю, вы тронуты поступком Неда, но стыдитесь это признать. Вы не можете признать гуманность, иначе все, чем вы живете, вся ваша жизнь, построенная на ненависти и мести, предстанет перед вами в истинном неприглядном свете. Вы – жертва несправедливости, и горечь разъедает вашу душу. – Вы легковерны, профессор. Вы верите в четкое добро и зло, все упрощаете, а в мире все сложнее. Добро и зло нельзя измерить в героических порывах. Мистер Ленд поступает сегодня так, а завтра иначе. Абсолютное добро должно быть постоянным, незыблемым, сильным.
Советский Нед Ленд куда серьезнее, и тем самым на порядок каноничнее – у Верна он ведь «крепкого сложения, суровый с виду мужчина; необщительный, вспыльчивый, он легко впадал в гнев при малейшем противоречии... больше всего поражало волевое выражение его глаз, придававшее его лицу особенную выразительность». По-моему, очень живая визуализация.
Морская романтика проявляется у него не в каком-то там бренчании на гитаре, а в суровой мужской наколке (впрочем, его интересует при этом: «А это красиво будет?»)
И в плане символическом ему есть чем похвастаться - у него не один гарпун, хотя и тот внушительный
а целая пушка.
Но, если на воле советский Ленд выглядит диким существом, прекрасным в своей стихии, то на «Наутилусе» (если его не занять каким-нибудь общим делом) он похож на зверя в клетке, в бессильной ярости грызущего прутья.
Зато и бунт его – буйство стихии, а не детские проказы. Между прочим, это он когда-то предъявил ультиматум капитану Фарагуту, чтобы тот прекратил дурью маяться и развернул свое судно к берегу (см.роман, только там этим не Ленд занимается). Все сведения, которые наш зритель (выгодно отличаясь от читателя) узнает о Немо, изначально обязаны разведывательным способностям Ленда – именно он специально выслеживает, чем занимается капитан. Американец, что с него взять...
Когда вы, люди науки, тратите время на бесплодные споры и размышления, мы, солдаты и гарпунеры, в это время действуем.
Впрочем, такая же показательно-«американская» черта – его любовь к наживе, хотя и странная любовь. У американского Ленда все просто: увидев, что золото на «Наутилусе» привыкли использовать как балласт, он только и ждет, чтобы залезть в его хранилище и прихватить с собой, когда будет бежать – да еще и при подводных экспедициях раздобыть сундук-другой (за что ему опять выговаривают, потому что их не за побрякушками выпустили, а за провизией).
Вы хотите провести Немо и добраться до его секретов! (это он Аронаксу – F_G_) – Мир должен узнать о них. У вас есть план получше? – Я хочу сбежать. Но, конечно, не с пустыми карманами. – Я думал, что вы умнее. – У него здесь целое состояние! И не стыдите меня, он сам его наворовал. Захватим лодку – разбогатеем, я куплю корабль, а вы не будете голодать на профессорском жалованье.
А наш Ленд, хотя глаза его и загораются от вида подводных богатств, но, во-первых, он ничего из них так и не забирает, а во-вторых, еще и толкает речи, знаменующие, видимо, его принадлежность к трудящемуся классу...
Господин профессор, бойтесь богатых людей! Их глаза забиты золотой пылью. – Золото сгубило столько человеческих душ! – Друзья, у капитана Немо и его спутников совсем иная цель. – Какая там иная цель! Набить «Наутилус» доверху драгоценностями, чтобы он не мог всплыть на поверхность.
Со временем он явится на суше, скупит все банки, заводы и станет властелином мира. – У вас буйная фантазия, Ленд. – А если учесть его жестокий характер, то опасность для общества возрастает с каждым днем.
На каждом шагу сюжета Нед Ленд и капитан Немо не просто противопоставлены, как в фильме, но отражают друг друга. Оба – умелые борцы и охотники, но в книге Немо – с его превосходством в технологиях и научным пониманием моря – одерживает верх над Недом, который полагается только на мышцы, гарпун и здравый смысл моряка. Они соперники, но Нед явно неспособен соревноваться с этим технологическим сверхчеловеком. Его подчиненное положение все время становится явным, когда большинство времени в романе Нед проводит в попытках выяснить, как бежать с «Наутилуса», но не может, потому что пленники не смеют выйти через динги субмарины, пока не будут близко к берегам, населенным американцами или европейцами.
В советском фильме этот момент превосходства умственной доблести над физической подчеркнут тем, что Ленд, в своем стремлении к побегу пытаясь действовать грубой силой, постоянно натыкается то на сигнализацию, когда рассчитывает угнать «прогулочную» лодку, размещенную на "Наутилусе", то на электрическую преграду, когда пытается выбраться из каюты. Как правило, приводит его в чувство именно Аронакс, к которому мы сейчас и перейдем – пока что очень коротенько.
4. Аронакс и Консель. Парижская делегация
Аронакс не является мужественным в физическом смысле (например, он не помогает в борьбе с кальмаром, как делает это в романе), но он представляет локус власти современного мира, находящийся в научных учреждениях, таких, как Парижский музей естествознания. Как показывает его интервью репортерам в первых кадрах фильма, он является авторитетом благодаря своему знанию.
Американский Аронакс с первых кадров выглядит типичным ученым сухарем, и это впечатление не слишком-то обманчиво.
Нет, ему по сюжету достается немало сильных эмоций, но даже при этом он хранит самообладание (особенно если сравнивать с советским). Максимум – если он задается целью повлиять на ситуацию, то читает ее участникам пространную мораль. Обычно без особых результатов.
Мы так близки к самым чудесным на свете открытиям, а он думает о золоте, о бунте, о всякой ерунде!
Зато советский Аронакс – гуманист и интеллигент в чисто русском понимании термина, то есть характерной чертой его статуса является не столько обширность познаний, сколько отзывчивость души.
Показательная черта – только наш Аронакс (вопреки роману, американскому фильму и здравому смыслу) надеется не истребить ужасное чудовище и не заполучить его скелет в свой разлюбезный музей, а заняться его изучением в природной среде.
Всякое непонятное явление прежде всего необходимо понять, изучить и поставить под охрану закона. А мы и так беспощадно уничтожаем бесконечное количество редких животных.
Когда Ленд нацеливает на чудище морское свою знаменитую пушку, профессор бросается ему мешать с факелом наперевес. Доктор Фрейд роняет сигару за борт и полчаса пытается вправить челюсть.
(в следующей серии доктор Фрейд делает это снова, так как при повторе «краткого содержания предыдущей серии» факел таинственным образом исчезает)
Удивительное дело: в детстве профессор из романа мне представлялся примерно «американским» (еще бы, целых сорок лет!), а сейчас, когда собственный сороковник маячит на горизонте, _до_ пересмотра фильма в том же романе он мне показался вполне «советским» - типичный для Верна «один француз на весь роман», самый эмоциональный и импульсивный из предложенных персонажей. (У меня тут, кстати, еще одна драма (в Лифляндии) – выяснилось, что в «Сломанной подкове» Юрский практически неканон. Пребываю в прострации.) Часть мозга, пораженная известным вирусом, подсказывает: гексль, хорошо дуализированный с Конселем
А Консель у нас (в Советском Союзе) вот какой, в наряде почти образца восемнадцатого века – жабо и белые чулки
Американского мы уже видели, это чуть пристальнее:
Удивительно, что двух таких разных Конселей объединяет одна физическая черта – очень высокий нежный голос. И сигнализирует об одном и том же: в соревновании за маскулинность оба не то что на последних местах, но практически сознательно сходят с беговой дорожки, не желая ни с кем ничем меряться. Это при том, что в романе Консель «мог похвалиться завидным здоровьем, при котором не страшны никакие болезни, крепкими мускулами и, казалось, полным отсутствием нервов». Но все эти бонусы не компенсируют статуса, а по статусу он мне, со своей вассальной честью, напоминает жену профессора (:yes
) Челленджера (вставить смайлик «девиз ордена Подвязки») – если смысл жизни завязан на конкретного человека, то пусть хоть конец света, хоть подводная лодка, главное, что смысл никуда не денется, вот он, рядом сидит, ждет, когда накормят и одеться подадут. Кстати и про одежду... В романе Аронакс почти тонет, его спасает только смелость Конселя. Эта сцена тонко указывает на телесную интимность между профессором и его слугой: Конселю приходится разрезать одежду профессора, как и свою, чтобы они могли плыть. Обнаженность двух мужчин в этой сцене знаменует их уменьшение до жалкого состояния – выброшенные с корабля во враждебное море, они погружаются в мир, который для них одновременно гибелен и полон чудес. Как Немо, они отброшены обществом и низведены до простой принадлежности к человеческому роду (несмотря на упорство Конселя в стремлении оставаться слугой до конца).
Специально привожу этот отрывок, чтобы оценить, насколько одетым остается профессор в обоих фильмах. У нас он даже галстук-бабочку не потерял, пока тонул (он это сделает совсем при других обстоятельствах). Консель же вовсе не спасает профессора – он действительно вслед за ним отправляется за борт, но, по словам Ленда, плавает не лучше, чем гарпун. Так что спасает их обоих, очевидно, сам Ленд (и как он их обоих доволок до «Наутилуса»?), хотя наш кинематограф и воздерживается от того, чтобы визуально отобразить «американца» в такой героической роли. После плана тонущего профессора мы видим всех троих уже на борту. А как его вытаскивали на мостик «Наутилуса», тоже показано лишь в «кратком содержании предыдущих серий».
А в американском фильме вообще все тонут очень удачно - профессор первым хватается за обломок мачты, потом подплывает Консель, который только и делает, что взывает к помощи с корабля и очень удивляется, что там не спешат им на помощь. Везунчика Неда смывает за борт вместе со шлюпкой, и он подгребает уже к «Наутилусу», на который наткнулись двое его товарищей по несчастью. Если бы любознательного ученого не дернуло поглядеть, а что там у «Наутилуса» внутри, спокойно уплыли бы на ней все трое.
Но на правах камердинера определенную степень «телесной интимности» Консель со своим патроном действительно сохраняет - в обоих фильмах.
(Между прочим, наглядно видно, как выродилась роль личной прислуги в девятнадцатом веке – одно дело, когда хозяину помогают втиснуться в латы или в кринолины, а простой пиджак вроде бы нормальный человек и сам способен надеть).
Но личного пространства между ними действительно минимум. Во всяком случае, Аронакс не выказывает признаков удивления, когда просыпается вот в таких обстоятельствах
(Консель, которому приснился кошмар, сполз со своей верхней койки к профессору, которому тоже что-то такое снилось. Кстати, еще момент, связанный с этой двухъярусной койкой: когда профессору не спится, и он выходит колобродить по ночам, то на секунду задерживается, окидывая взглядом верхнюю полку. Чисто рефлекторно).
А вот к суровому американскому Аронаксу так просто не подступишься. Видимо, поэтому так легко его слугу перетягивает на свою сторону Ленд...
Попытка Конселя в фильме подольститься к профессору, чтобы тот последовал мятежным планам Неда, также искажает характер слуги. В фильме Консель предает Аронакса и Немо (выдавая Неду координаты секретной базы), и это поворотная точка сюжета. Смещение границ преданности происходит после того, как Консель получает сердитый отпор от своего хозяина, когда с сочувствием предполагает, что Нед ценит свою жизнь превыше всей науки Немо. Профессор в запале отвечает: «Его жизнь не значит ничего. Так же, как моя или ваша, в сравнении с тем, что стоит за всем этим». Консель мрачно обращается к профессору «капитан», намекая, что Аронакс идентифицируется с Немо как повелителем-тираном.
В то же время усилена связь между Недом Лендом и Конселем, так как они изображены более выпукло, чем в книге.
Ну, не настолько усилена... хотя по части тактильных взаимодействий у них с Лендом явно клеится лучше, чем с профессором. Есть, например, свой повторяющийся жест – когда Ленд от избытка чувств ерошит волосы Конселя по голове «против шерсти», а тот сразу приглаживает обратно. А еще они дерутся, причем именно в знак договора о дружбе и сотрудничестве – сначала Ленд со словами «я кое-что забыл» наносит ему удар по верхней губе «за то, что шпионил на профессора»; потом предлагает ударить в ответ ему в подбородок, Консель бьет его под дых. Оба хохочут - теперь они друзья.
Если команда советского фильма смотрела американский, то этой сцене там есть сознательная антитеза (а если нет, то подсознательная, тоже неплохо). Пока меритократия занимается высокими науками, ребята от скуки дуются в карты, и выигравший Консель отвешивает Ленду легчайший и нежнейший щелбан. Тот недовольно заявляет: «а я тебя не пожалею» - с таким плотоядным оскалом, что об ордене Подвязки впору позабыть.
И вообще, тут явно Консель положительно влияет на гарпунера, а не наоборот – когда, непосредственно перед этим, Ленд во всеуслышание досадует, что спас жизнь Немо (на этот раз, по канону, от акулы, и обратная трансакция воспоследует), Аронакс спрашивает: «А если бы опять все повторилось, разве вы не спасли бы человека от акулы?» –«Конечно, спас бы, - _уверенно_ отвечает _за него_ Консель, - Ленд только в бою бывает жестоким и грубым».
Напоследок - занятный диалог в нашем фильме, где слуга заимствует у хозяина толику учености, оставляя в его распоряжении толику поэтичности:
Ленд: А откуда берется жемчуг?
Аронакс: Это слезы моря, как сказал поэт.
Консель: Это шаровидные наплывы внутри раковины.
Ленд: Все-то ты знаешь!
Нед в фильме также поставлен в оппозицию к профессору Аронаксу в своем стремлении к свободе. Настолько, что в конце фильма мы видим, как Нед наносит удар профессору, как прежде Конселю – реквизит голливудского мачизма, но также явное принижение интеллекта человека перед грубой силой.
Свидетельствую – наносит. Причем хороший такой удар, с целью вырубить на несколько минут – а то профессор только собрался бежать, как вспомнил, что дневник забыл, где «20000 лье под водой» записаны. Нечего отвлекаться на всякий ненужный хлам!
В советском фильме между интеллигенцией и трудящимся сословием тоже налицо конфликт с самых первых шагов, и провоцирует его именно Аронакс, когда Ленд, немузыкально мурлыкая песенку, мешает профессору заниматься. А гарпунер, который «ученых считает белоручками», не упускает возможности высказать, что думает о профессоре лично и о затянувшихся скитаниях по океану.
Прошу вас, выйдите. Вон!
В романе, напротив, Верн представляет ученого благородной фигурой, превосходство которого признано его подчиненными почти в сентиментальной манере. После того, как Аронакс, Нед и Консель (а также все остальные на борту) чуть не умирают, задыхаясь под ледяным шельфом Антарктиды, Нед и Консель спасают Аронакса, отдавая ему последние остатки воздуха, чтобы сохранить ему жизнь. Профессор восхваляет великодушие Неда, и Нед отвечает, иронически имитируя манеру самого Аронакса мыслить математическими формулами: «Как вы можете считать это нашей заслугой? Это простая арифметика. Ваша жизнь стоит больше, чем наша. Нам пришлось спасать вас!» Неудивительно, что Америка середины пятидесятых вряд ли могла переварить эту романтизированную идею классовых отношений.
Для советского зрителя середины семидесятых из этого эпизода приготовили вот такой винегрет: когда «Наутилус» выбирается из проснувшегося вулкана, профессор получает куском скалы по голове, Ленд из-под этой скалы его вытаскивает, и после этого именно Ленд испытывает нехватку кислорода – последнее, что мы слышим, это приказ капитана «дайте ему кислород»... В результате и волки сыты, и овцы целы - Аронакс, согласно канону, получает возможность живописно полежать в умирающем виде,
а Ленд - возможность посмотреть занятные глюки, о которых тоже будет впереди.
Эти изменения влияют на историю на разных уровнях. Во-первых, они утверждают Неда Ленда как стереотип определенного типа мачизма: антиинтеллектуальный, служащий лишь себе, яростный. Во-вторых, изменение характера Неда придает рельефность ослабленному образу интеллектуала Немо, как он постоянно представлен в фильме. Наконец, это решительным образом разоблачает эмоциональный треугольник романа между Недом, Аронаксом и Немо. В книге Аронакс не просто дружен с ними обоими, но он становится объектом соперничества между ними: ведь Нед старается привлечь Аронакса на свою сторону, что принципиально важно для его собственного побега, но отчасти – потому, что чувство верности Неда профессору как стоящему выше на общественной лестнице не позволяет ему покинуть Аронакса.
Вот. Искомый треугольник – хотя и на материале советского фильма, зато выразительно.
Но прежде чем перейти к геометрическим фигурам, которые выписывают кинематографисты между Немо и Аронаксом, поговорим-ка мы про женский пол.
5. Женщины. Очаг на берегу
Как отмечает Питер Брукс, романы Верна «определяются как детская литература с помощью некоей нехватки, отсутствия, или, возможно, точнее – сублимации. Жанр приключенческого романа определяется как мир мужчин, противопоставленных природе или силам вселенной, без необходимости вмешательства женщин». У Верна «конфликты повествования определенно основаны на стремлении человека властвовать над миром случайности с помощью развития своего разума», но эти конфликты также «создают сложные аллегории добра и зла, из сердцевины которых вновь утверждает свое отсутствующее присутствие исключенный эротический элемент».
В романе, как известно, женщины не появляются вообще, за исключением жены капитана (на портрете) и бывшей невесты Ленда (к слову пришлась). В американском фильме их тоже практически нет, не считая шлюх, висящих на локтях у Ленда в начальном эпизоде
Впрочем, на «Наутилусе» еще одна дама обнаруживается. Зовут Эсмеральда. Правда, лапочка?
Дамский угодник Ленд втирается к ней в доверие, спаивает профессорским спиртом и угощает капитанскими сигарами (в буквальном смысле - она их жует; доктор Фрейд с истерическим воплем убегает, Гринпис с негодующим воплем прибегает). Его обаяние безотказно – коварная изменщица сбежит с тонущего «Наутилуса» вместе с пленниками...
Тем примечательнее множество женщин, которое обитает в советском фильме. Я вовсе не против женщин как таковых (даже неканонических, хотя нередко они служат мне индикатором «что-то в каноне неладно»), но впечатление от них у меня здесь создалось странноватое. Возможно, в том, что я вижу, проявляется лишь недостаточная тонкость моих чувств (знаю за собой пристрастие к плакатности), и все же попридираться к тому, что выбрали показать нам с экрана, мне придется. В том числе и к тому, что ко всем женщинам фильма очень уж четко припаяны те или иные социальные роли. С первых же кадров мы узнаем о неизвестном морском чудовище из песни, которую исполняет актриса в парижском кафе. Причем с ходу в ее лице задаются два крайних полюса женской сущности – почти монашка и почти блудница, так сказать, все женщины земли в одном флаконе.
Я вот, к сожалению, никак не могу разглядеть, та ли это женщина, с которой во время женитьбы Аронакса переглядывается в церкви Консель. Кроме этого обмена взглядами, мы не узнаем ничего о том, что их связывает. То ли сами не прочь под венец, то ли легкая интрижка, то ли тайное обожание...
Нед Ленд, упоминая о своей невесте в эпизоде с жемчугом (см.книгу), в нашем фильме вовсе не говорит, что она вышла за другого. Более того, когда он убеждает своих товарищей бежать, то обнадеживает их: «Вы у меня еще на свадьбе побываете!» Вот такая у него невеста.
А у Аронакса, как уже упоминалось, есть молодая жена по имени Жаклин. Хотя мы видим ее то в подвенечном платье, то в трауре, но при нормальных обстоятельствах она явно могла бы стать приличной профессорской женой (по совместительству стенографисткой и нянькой)
Однако Жаклин нельзя назвать ученой дамой подвида «синий чулок» - скорее «нежная голубка», эмоциональность которой выделяется даже на фоне Аронакса, а это чего-то да стоит. Из-за этого напрашиваются некоторые выводы, кто в этой паре целует, а кто лишь подставляет щеку
Хотя, понятное дело, герой только рад ввязаться в новое предприятие (к тому же я буду первым ученым, который отправится на изучение сенсации века) - а у героини женский инстинкт (ТМ), а теще Аронакса и вовсе снятся вещие сны, так что обе чуют что-то неладное...
После известия о гибели профессора его соломенная вдова сразу же вписывается в новую социальную роль и преданно ждет на берегу. Она даже пытается стимулировать его поиски, но делает это как-то, уж прошу прощения, чересчур в стиле «вечной женственности». То есть ходит к морскому министру (который явно не прочь спрятаться от нее под стол, хотя вообще-то бравый вояка, особенно на поле демагогии),
к капитану Фарагуту (которого морально уничтожает - и правильно, зачем весь корабль не потопил?), даже к собственному отцу,
со слезой в голосе требует от них предпринять поиски, на что те отвечают, что вообще-то у них (и у Франции) других забот полно. А лорд Гленарван, без которого частную экспедицию никак не организовать, как назло, неизвестно где шатается...
В промежутках Жаклин еще успешно отшивает осаждающего ее поклонника – хотя и не опровергает:
Столько времени ждать вопреки здравому смыслу! Любил ли он вас? Из-под венца и прямо на корабль – это любовь? – Это долг. – Долг по отношению к чему? К науке или к любимой женщине? Жаклин, поймите, ему вы не дороги. Он любит только науку. Перед вами человек, который любит вас. – Нужно еще, чтобы я любила этого человека.
Занимательно следующее: в каюте корабля «Блю Стар» (который по фильму вместо «Авраама Линкольна») у Аронакса тоже висит портрет Жаклин. А вот в пределах «Наутилуса» существует ее фотография в газете – качество не ахти, и вообще в трауре, но все же.
Лично мне, когда профессор однажды ночью вышел в библиотеку, грешным делом подумалось, что он еще разок на ту газету посмотрит. Нет, не посмотрел (зачем он на самом деле ходил в библиотеку, я вам потом расскажу). Мне этого не хватило.
А теперь внимание, вопрос: как, по-вашему, была показана в фильме встреча профессора с женой? Которой они оба ждали весь фильм? Ответ: а никак. Разумному зрителю и так ясно, что встреча прошла с большим душевным подъемом. А сентиментальному зрителю, которому эта сцена, видите ли, занадобилась по чисто кинематографическим соображениям, и вовсе потакать нечего.
URL записи
Продолжение - в комментариях
@темы: Жюль Верн, Перевод, Экранизации
-
-
25.01.2014 в 16:12-
-
25.01.2014 в 16:14читать дальше
-
-
25.01.2014 в 16:15-
-
25.01.2014 в 16:16-
-
25.01.2014 в 16:18читать дальше
-
-
25.01.2014 в 16:19-
-
25.01.2014 в 16:21URL записи